— Я хотел сразу спросить, как они умудряются выполнять свои невероятные обязательства, но…

— Стойте! Стойте! — Фримен привстал с кресла, приблизив лицо к дисплею на консоли, как если бы взгляд с более близкого расстояния мог повлиять на показания.

— Что-то не так?

— Я… Нет, все в порядке. Просто я заметил странное явление. — Фримен опустился в кресло и с виноватым видом достал носовой платок, чтобы промокнуть пот, ручьем текущий со лба.

Наступило непродолжительное молчание.

— Черт возьми, а ведь вы правы! Вы впервые перевели меня из регрессивного режима в реальное время, когда вам не пришлось искусственно возвращать меня к обсуждаемой теме. О-очень интересно! Можете не убеждать меня, что это признак глубины воздействия ваших методов. Я и сам это не отрицаю. Первая беседа в Обрыве оставила у меня ощущение вертящегося на кончике языка вопроса, словно я осознал, что местные уже знают ответ на какую-то отчаянно важную проблему, а я все еще не мог уловить связь между вопросом и ответом. Кстати, объясните мне одну вещь. Мне кажется, я это заслуживаю. Ведь вы можете заставить меня рассказать все, что вам нужно, верно?

Лицо Фримена блестело от пота, словно он жарился на вертеле над горячим очагом. Прежде чем ответить, он еще раз обтер лицо платком.

— Спрашивайте.

— Если бы выяснилось, что я звонил в Ухо доверия и целый час говорил о Миранде, о себе и Пареломе… меня выкинули бы вон, пропустив через операционную?

Фримен помедлил, сворачивая и разворачивая носовой платок, прежде чем вернуть его в карман. Наконец неохотно ответил:

— Да. Оставив вам в лучшем случае «ай-кью» на уровне 85.

— А что бы сделали с Ухом доверия?

— С ними ничего бы не сделали, — едва слышно признался Фримен. — И вы, я полагаю, знаете, почему.

— Конечно, знаю. Прошу прощения. Я задал этот вопрос исключительно для того, чтобы понаблюдать, как вас корчит от душевного дискомфорта. Противостояние Обрыва и правительства США напоминает Давида и Голиафа. Продолжать?

— А вы в состоянии?

— Пожалуй. Не факт, что Обрыв подходит всем и каждому, но мне он подошел. Пора честно признать, почему мое пребывание там обернулось провалом, хотя, не будь я дураком, могло бы закончиться лишь мелкой неприятностью.

Грани(цы) головоломки

— Невероятное место. Я даже мечтать не мог…

Они поднимались по Пьяному проходу. Кейт перебила спутника:

— Сэнди, этот пес, Натти Бампо…

— Он тебя сильно напугал? Извини.

— Нет!

— Но ты…

— Знаю, знаю. Я была поражена. Но не испугалась. Просто не поверила своим глазам. Никогда не думала, что из папиных собак выжила хотя бы одна.

— Что? — Сэнди, резко обернувшись, чуть не упал. — Что этот пес может иметь общего с твоим отцом?

— Я не слышала, чтобы кто-то еще мог вытворять такие удивительные вещи с животными. Багира, как ты знаешь, тоже жила у отца. Практически одна из последних уцелела.

Сэнди отдышался.

— Кейт, дорогуша, может, начнешь с самого начала?

С тревогой и грустью в глазах она ответила:

— Да, ты прав. Я, помнится, спросила, знаешь ли ты, кем был мой отец. Ты ответил: конечно, знаю — Генри Лиллеберг, нейрофизиолог, и я не стала продолжать разговор. Этот эпизод наглядно показывает, какую болезнь должен излечить Обрыв — стремление наклеить ярлык и позабыть. При слове «нейрофизиолог» в уме возникает определенный типаж человека, который вырезает у животного нервную систему, изучает ее in vitro и довольный своей работой публикует результаты исследования. Судьба подопытного животного его не интересует. Мой отец не такой! Когда я была маленькой, он приносил домой удивительных зверьков, вот только жили они недолго, потому что все были уже в преклонном возрасте. Они верой и правдой послужили ему в лаборатории, и он не мог попросту отправить их в крематорий. Отец часто говорил, что хотел бы вернуть им немного радости, которой лишал их, пока они были молоды.

— Что это были за звери?

— Поначалу, когда мне было пять-шесть лет, маленькие — крысы, хомяки, песчанки. Потом белки, суслики, кошки, еноты. Помнишь, я говорила, что у него имелось разрешение на перевозку животных из штата в штат? Последние несколько лет перед тем, как ему пришлось по болезни оставить работу, он работал с крупными животными — собаками размером с Натти Бампо, пумами вроде Багиры.

— А водных млекопитающих он изучал? Дельфинов, морских свиней?

— Вряд ли. В любом случае он не мог взять их домой. — В словах Кейт промелькнула привычная ирония. — Жили-то мы в квартире. Без бассейна. Почему ты спросил?

— Я подумал, не участвовал ли он в… Черт, не знаю, слышала ли ты эти названия. Они постоянно их меняли, попадая в один тупик за другим. Главный проект находился в Джорджии, где пытались разводить животных, способных отразить вторжение армии противника. Поначалу ставка делалась на мелких зверьков как разносчиков заболеваний и саботаж, например, учили крыс прогрызать дыры в резиновых шинах и перекусывать электропроводку. Потом подняли шумиху об эрзац-армиях, где вместо пехоты воевали бы животные. Войны, кровь и грохот, конечно, не прекратились бы, зато перестали бы погибать солдаты — хотя бы первое время.

— Я слышала о проекте «Бережливость». Папа в нем не участвовал. Его постоянно приглашали, а он постоянно отказывался, потому что ему не хотели раскрывать подробности будущей работы. И только подхватив смертельное заболевание, он понял, насколько был прав, что не согласился.

— Этот проект закрыли, правильно?

— Да, и я знаю, по какой причине. Они много лет перехватывали объедки с папиного стола. Он был единственным человеком в Америке, а может, и во всем мире, кому удавалось с неизменным успехом выводить породы сверхумных животных.

— В буквальном смысле единственным?

— Отец и сам отказывался в это поверить. Публиковал все данные, клялся, что ничего не скрывает, да только у других исследователей почему-то ничего не получалось. Под конец он стал воспринимать чужие неудачи как курьез. Шутил, что у кого-то хорошо растет картошка, а у кого-то животные.

— Какими методами он пользовался? — Вопрос получился больше риторическим, чем буквальным, но Кейт все равно ответила:

— К чему спрашивать меня? Набери код. Все данные выложены в открытом доступе. Видимо, правительство надеется однажды наткнуться на еще одного гения в этой области.

Уставившись в пространство, Сэнди задумчиво произнес:

— Я разочаровался в биологии, однако помню так называемую гипотезу Лиллеберга. Сверхтонкую подкатегорию естественного отбора, включающую в себя гормональное воздействие не только на зародыш, но и родительские гонады, определяющее точки кроссинговера хромосом.

— Угу. Над ним