особое объявление, обращенное к населению как Финляндии, так и Швеции, в котором оправдывались первоначальные действия конфедератов. Сущность его была та же: предоставление королю возможности, не поступаясь своим достоинством, заключить мир; в случае же отказа со стороны России, сражаться не щадя крови и жизни за короля и отечество.

Густав не мог, однако, удовлетвориться приведенными ему объяснениями и послал к конфедератам своего генерал-адъютанта бар. Лантингаузена для вразумления. Этот последний требовал именем короля письменного удостоверения, что заговорщики отступают от всего ими сделанного и просят милости. В ответ на такую волю тот же Армфельт представил новое объяснение, в котором неоднократно уверял в преданности, верности и любви финских войск к королю, повторяя прежние мотивы на разные лады. Особого в этом объяснении было лишь то, что по словам Армфельта, финская армия сочла бы себя покрытой бесчестием, если бы она переменила мысли, «и ваше величество отдали бы государство преемнику своему не в целости». Дальше пояснялось, что такой образ мыслей господствует во всей финляндской армии. Эти строки дают понять, что если не по бумагам, то по слухам Густаву сделались известны сепаратистские затеи некоторых конфедератов.

Но, не смотря на горячие уверения Армфельта, заговорщики не могли удовлетвориться тем, что ими было уже сделано: они находились на наклонной плоскости и неизбежно стремились все дальше и дальше от мнений к требованиям. Действительно, по свидетельству шведских историков, кроме приведенного взаимного обязательства, конфедераты составили другое заявление королю же, где излагалась в некотором роде программа конфедерации. Принимая во внимание общее будто бы неудовольствие и опасное положение государства, они предлагали: заключить мир с Россией, а до того тотчас же перемирие; созвать общий сейм; точнее определить на сейме форму правления; возвратить войска в обыкновенные места пребывания; изъявить готовность удовлетворить законные требования граждан, восстановить права их и пр.

Но вскоре оказалось и этого мало. Конфедераты нашли нужным обратиться к войску с особым окружным посланием. В нем программа изложена была с большим еще развитием подробностей. Указывались требования участия в сейме, кроме представителей от четырех сословий, также и депутатов от войска и ют чиновников-землевладельцев; требовалось упразднение министерства финансов и возвращение к прежнему порядку определения налогов, устранение казны от уплаты долгов короля и назначение ему определенного дохода и т. п. Предъявлялось наконец требование о наказании виновников настоящей войны. Требования, как легко видеть, все росли и росли, и конфедерация, задавшаяся сперва примирением враждующих государств и протестом по поводу неправильно начатой войны, в течение нескольких дней пришла к открытой революции. Вместе с тем агенты конфедерации расширяли район её действий. Они явились и в саволакском полку, и этот последний дал с своей стороны обязательство, в котором признавал дело конфедерации, равно как и созвание государственного сейма, «который один имеет право продолжать и кончить войну», делом «самонужнейшим». В этом обязательстве саволакский полк хотя и упоминал о том, что государственные чины сделают свои постановления по означенным предметам «с согласия милостивого нашего короля», однако кончил тем, что готов жертвовать кровью, жизнью и имением уже не за короля и отечество, как писали первоначально аньяльцы, а на защиту до последней крайности высказанных конфедератами желаний[64]. Нет затем ничего необычайного в том, что вскоре и самая личность короля не была уже в безопасности: по некоторым показаниям, между конфедератами шла речь о задержании Густава, исполнение чего и было поручено известному уже полковнику Хестеско, человеку крайней решимости и необузданности. Утверждают даже, что не была устранена из соображений некоторых членов конфедерации и мысль о лишении короля жизни. Только поспешный отъезд в Швецию спас его. Но помимо даже таких крайних решений, дело шло во всяком случае об уничтожении порядка, явившегося последствием переворота 1772 года, и оказавшегося возможным только при сильном содействии Спренгтпортена и его товарищей, т. е. тех самых людей, которые теперь с таким увлечением ниспровергали его последствия.

В составлении всех этих программ и бумаг принимал самое деятельное участие упомянутый выше Клик, зять Армфельта. Совещания происходили в палатке барона Маннергейма; он, вместе с Троилем, ездил, по отрядам вербовать новых адептов конфедерации. Шла переписка и с некоторыми представителями оппозиции в Стокгольме, к числу коих принадлежали Штакельберг и де-Геер. Имена эти вновь встретятся при рассмотрении событий, сопровождавших окончательное завоевание Финляндии Россией в 1808 году.

Во всех, однако, этих протестах, обязательствах и программах конфедераты ни одним словом не обмолвились об отделении или обособлении Финляндии в какой бы ни было форме. Из ста слишком участников, только очень немногие мечтали о сепаратизме, но и они, под влиянием среды вовсе тому не сочувствовавшей, не смели облечь свои мечты в более конкретную форму письменного изложения. Гласный же представитель их Армфельт, как упомянуто, решительно возмущался даже самой мыслью о таком ущербе королевству.

Между тем подписанное 29-го июля (9-го августа) послание семи офицеров, бывшее в Выборге 30-го июля, привезено Егергорном в сопровождении капитан-исправника Клейгильса в Петербург 31-го числа. В тот же день было послано за знатоком финляндских дел Спренгтпортеном, который был на пути из Петрозаводска в Сердоболь. Читать послание до того, как оно будет рассмотрено в Государственном Совете, Екатерина не пожелала, хотя была довольна полученным о нем известием. Вице-канцлер Остерман и Безбородко подготовлялись к ответу. Императрица сперва отложила личный прием Егергорна до приезда Спренгтпортена, но потом, когда возвращение последнего замедлилось — только 5-го получил он от Тутолмина, уже в Олонце, приказание Екатерины — она нашла нужным не откладывать далее свидания с финским депутатом. Таковое состоялось 4-го августа. Егергорн был представлен Мамоновым, который еще прежде виделся с ним. Выслушав Егергорна, Императрица отвечала ему «что надеяться могут вспоможения, во всем согласно с пользой нашей Империи» и велела ему явиться к вице-канцлеру.

О том, что говорил Егергорн при словесных объяснениях, имеется при делах краткая записка. Егергорн дал показание, отчасти повторяющее содержание приведенных документов, т. е. о незаконности войны и о нежелании воевать с Россией. Он объяснял, что об этом объявляли и королю, когда пришли к Фридрихсгаму. Они и ранее имели намерение не воевать с Россией, но были введены королем в русские пределы хитростью, так как он посылал туда войска малыми частями, а дабы не пожертвовать ими должны были идти и прочие, собственно для подкрепления их. Егергорн говорил от лица финских войск, но уверял что и шведские войска все так же расположены. Он пояснял, что если Императрица предложит Финляндии быть независимою, то эта последняя «тотчас на то согласится, а король принужден будет выйти, да и войска его, и национальные (финские)