занятию оставленных войсками Вашего Имп. Величества мест, удостоверяют сим, что все сие учинено безо всякого о прямом предмете сведения; но приблизясь уже к стенам Фридрихсгамским узнали, что предпринятое совсем противно правости народной, которую мы, как сограждане, столько же, сколько и воинский долг наблюсти обязаны. По сим обстоятельствам находились мы в таком положении, что не знаем, какие принять средства к исполнению патриотического долга нашего, так чтобы притом не нарушить и воинской должности. Однако, же уповаем, что обе сии обязанности исполняем, когда пред Вашим И. Величеством всеподданнейше открываем и изъясняем искреннее желание всей нации, особенно финской, о восстановлении мира и союза между обоими государствами, какового лишаемся ныне по причиненным от некоторых беспокойных особ возмущениям, затеянным, под видом общего блага, к достижению одной только посторонней пользы. Сим особам весьма легко было возбудить восхищение в мыслях о прямом благе отечества несведущих, дабы, пользуясь случаем, получить удовлетворение в отнятом в последнюю с Россиею войну. И для того всемилостивейшему Вашего Имп. Величества благорассмотрению во всеглубочайшей преданности представить осмеливаемся: не довольно ли, к восстановлению вечного мира для обоих государств столь полезного, ежели утвердится последне бывшая между оными граница? Сим бы можно прекратить способ возмутителям к дальнему нарушению покоя, и ежели Вашему Имп. Величеству благоугодно будет удостоить народ знаком щедрости своея и прошедшее предать забвению, то всеподданейше уповаем, что умножится та преданность, каковой наполнены сердца благодарных соседов. А дабы получить удостоверение о благопринятии предлагаемого нами именем нации, то отправили обер-адъютанта майора Егергорна с полной нашей доверенностью, которого с нетерпеливостью ожидаем обратно: в каковом случае и отзыв Вашего Имп. Величества решить должен, оставить ли нам оружие и возвратиться в тишину, составляющую блого отечества, или же употребить оное образом приличным и честным, составляющим предмет верных Шведов, презирающих всякую опасность и смерть в обороне своего отечества. А между тем дабы доказать склонность нашу к миру, возвращаемся мы за границу и оставляем все занятое. В лагере при деревне Ликкала, августа 9 (июля 29) дня 1788 г.». Затем следовали вышеприведенные семь подписей.

Таким образом, семь или восемь офицеров, самозванных представителей «финской нации», но они же, впрочем, в тексте ноты называли себя и Шведами, требовали от русской Императрицы, хотя и в почтительной форме, ни более ни менее как обратной уступки всего того, что покорено было успехами русского оружия в войну, окончившуюся абоским миром. И это после нескольких небольших сухопутных стычек, вообще удачных для Русских, и после дела при Готланде, окончившегося удалением шведского флота и взятием, за два дня до подписания мемориала, шведского корабля «Густав Адольф». Мысль об отделении от Швеции и об установлении самостоятельной Финляндии в послании прямо не выражалась, из опасения встретить в русском правительстве прямой отказ, отчасти же может быть и для того, чтобы не дать шведскому правительству повода, в случае огласки, найти в поступке заговорщиков противогосударственную цель. Но посланному с бумагой Егергорну поручено было словесно выяснить виды на этот счет негоциаторов.

Чтобы скрыть от войск свою поездку в Петербург, Егергорн, вместе с Клингспором, до рассвета выехал из лагеря под предлогом осмотра постов. Чрез несколько времени раздались выстрелы и Клингспор возвратился один, объясняя, что он и Егергорн подверглись нападению Русских и что он успел ускакать, а тот взят в плен. Затем Егергорн в тот же день 30-го июля при рапорте Гюнцеля доставлен к главнокомандующему, а им немедленно, в сопровождении фридрихсгамского капитан-исправника Клейгильса, отправлен в Петербург. С тем вместе послан Императрице и приведенный пред сим перевод шведского мемориала.

Одновременно, по «наиубедительнейшим уверениям сего майора», гр. Мусин-Пушкин позволил финским войскам удалиться в свои границы без преследования. Речь шла без сомнения о тех отрядах, которые 26-го июля отрезали сообщения Левашова. Что касается короля, то он оставался в Кюменегороде всего с шестью тысячами; поэтому Михельсону поручено было, приблизясь к Фридрихсгаму, стараться вытеснить и Густава из русских пределов.

Отправив Егергорна в Петербург, заговорщики впали в сомнение, а может быть поддались и страху ответственности за сделанный ими шаг, тем более, что король известился не только об этой посылке Егергорна, но и о переписке между выборгским губернатором и шведскими офицерами. К числу их принадлежал теперь и бар. Гастфер, осаждавший Нейшлот. Отвечая на вопрос Густава, генерал Армфельт представил ему 12 (1) августа, т. е. не далее трех дней по отъезде Егергорна, объяснительную записку. В ней, ссылаясь на человеколюбие короля, который не мог равнодушно смотреть на несчастья отечества и тем более быть их причиною, он удостоверял, что единомышленники его имели будто бы намерение довести до сведения короля о всех своих действиях по получении ответа Императрицы. По его объяснению, все дело сводилось к тому, чтобы облегчить способы заключить непостыдный мир, если Россия не желает войны. Причиной такого искания мира он выставляла то, что не только они, офицеры, но и солдаты «в тишине воздыхающие и недовольно возженные любовью» к королю и отечеству, желают мира. В случае же, если бы Россия показала себя действительно врагом, «мы все — писал он — готовы сражаться и умереть за вас и отечество, в границах ли, или вне оных». В вящее удостоверение благонамеренности своей и товарищей, он приложил копию с документа, служившего предметом обвинения. Все эти оправдания и уверения едва ли однако, произвели на короля успокоительное действие. Напротив, восприимчивый Густав совсем упал духом и не знал за что приняться. Друг его, упомянутый Густав Армфельт, записал в своем дневнике, что бедный король внушал жалость. Он говорил об отречении и думал только о том, как бы это исполнить.

Действительно утверждение о «тихом воздыхании солдат» — как сказано в современном переводе записки Армфельта — и о недостаточной их любви к королю и отечеству — странно расходилось с приведенным выше энергическим удостоверением в преданности, явленным под Фридрихсгамом солдатами полков, оклеветанных начальниками их Хестеско и фон-Оттером. Об отделении Финляндии от Швеции, о чем Егергорн должен был вести устные переговоры, в объяснении не было, разумеется, и помина. Следует впрочем не упускать из виду, что Армфельт, бывший на бумаге во главе всего дела и дававший теперь объяснения, никогда не был наклонен ни к каким враждебным против короля действиям; напротив, он был искренно ему предан. Впоследствии, по поводу имени его в числе других на мемориале к Императрице, он писал своему брату: «если я сделал этот шаг, то исключительно по глупой доверчивости к одному лицу (Клингспору), имевшему связи при дворе и столь же — как я полагал — преданному