– Спасибо…

– Это ненадолго, – покачала головой Снежка. И спросила: – Тот человек болен. Ему немного осталось. И он знает об этом. Как думаешь, легко ли ему умирать?

Лизавета не знала.

Умирать, наверное, всегда нелегко, но ей ли думать о Вольтеровском, этак она и вовсе жалостью к нему проникнется. Э нет, не бывать подобному… она уже все решила, а раз так, то…

И Лизавета поспешила за гостем.

А то ж еще заблудится. Дворец царский преогромен. Мало ли что с человеком незнакомым в нем произойти может.

Во дворец Димитрий возвращался в преотвратном настроении. Велевши Брасовой дома не покидать – она усмехнулась только, мол, столько лет не покидала и теперь не станет, – он все же испытывал определенные сомнения. Может, стоило взять старуху с собою?

Определить куда…

К примеру, в подземелья. Там ныне места хватает, может, конечно, удобства не те, однако же всяк безопасней. Он даже порывался вернуться, но махнул рукой: жизни в Брасовой оставалось на донышке. Вреда она не причинит, а польза весьма сомнительна будет.

Или все же…

Послать кого, чтобы привезли? А кого?

Помощника верного, который, до власти добравшись, надулся, что индюк. Вон и пиджачишко новый справил, по бриттской моде, узенький да тесненький, зато с двумя рядами пуговок. Платочек шейный. Булавка с камнем синим поблескивает, а на мизинчике ей в пару перстенек подмигивает заговоренный. И сам-то держится важно, степенно.

– Туточки спрашивают, – при виде помощника всякие иные мысли из головы Навойского вылетели, – когда Стрежницкого судить будут.

И табакерочку с крышкой откидною поднял, к носу поднес, вдохнул…

– Никогда, – мрачно сказал Димитрий.

Это ж где он так ошибся-то?

Паренек казался ему претолковым, несколько гонористым, да иных при дворце отродясь не случалось. Казалось, пообживется, пообтешется, поймет… Понял, да что-то явно не то понял.

– И кто спрашивает? – уточнил Димитрий.

– Так это… сродственники покойной… дюже переживают. К императору грозятся пойти, за справедливостью…

– За справедливостью я их и дальше послать могу, – философски заметил Димитрий и вздохнул. – Ладно, сам поговорю, а ты возьмешь людей и поедешь, привезешь сюда одну почтенную даму. Даже если ехать не захочет, все одно привезешь… и будешь вежлив, почтителен, как со своею матушкой.

Первецов прижал к ноздре оттопыренный мизинчик и чихнул, что, надо полагать, было согласием.

А с родственниками встретиться стоило.

Вот только при одной мысли о том вновь начинала болеть голова.

Они были разными.

Он – невысокий, плотно сбитый толстячок с личиком розовым, с кожею по-детски гладкой. И рыжая редкая бородка гляделась краденою, о чем Лужнин или знал, или всяко догадывался, а потому и дергал, щипал, тормошил эту разнесчастную бородку, того и гляди рискуя вовсе выдрать ее. Супруга же его, надо полагать, в девичестве была прехороша, о чем знала и знанием этим гордилась. Она держалась за свою память, не желая признавать, что лучшие годы прошли. Со временем она сделалась поразительно худа, если не сказать тоща. Кожа ее обрела тот нехороший желтоватый оттенок, который явно свидетельствует о проблемах с печенью. А темное платье узкого кроя лишь подчеркивало неправильность, излишнюю даже для нынешней моды угловатость фигуры. На завитых ровными волнами волосах держалась шляпка с черной вуалью, которая, впрочем, не скрывала резких черт лица.

Димитрий отметил чересчур длинный нос, узкие глаза и узкий же, почти безгубый рот.

А вот третья особа, стоило признать, была прехороша. Она пошла ростом в маменьку, однако от отца сумела взять круглость и мягкость.

Кукольное личико. Синие очи.

Рот сердечком. И даже темное платье ей было к лицу.

– Мы… – заговорила женщина голосом трубным, низким, – желаем знать, когда казнят этого мерзавца.

– Не только вы, – миролюбиво произнес Димитрий.

Девица потупилась, взмахнула ресничками… На убитую горем она не похожа, скорее уж на любопытствующую, вон исподтишка разглядывает комнату, будто прицениваясь.

– Присаживайтесь, будьте добры, – Димитрий дождался, когда дамы сядут. И самого-то ноги едва держали. Одовецкая вновь ругаться будет, а может, и затрещиной пожалует, с нее станется. И за дело: ему бы вылежаться, хотя бы сутки еще, а лучше недельку-другую.

Нет у него этой недельки.

И суток нет.

– Боюсь, беседа у нас с вами будет не самою приятной. Какие отношения вас связывали с Весницкими?

– А они тут при чем? – Лужнина удивилась, но как-то не слишком искренне, что ли.

– При том, что… – Димитрий потер переносицу и вздохнул. Вот и как им рассказать про менталистов и заговор, про то, что невинная их девочка была вовсе не так уж невинна, про…

Обыкновенно.

Словами.

И он заговорил, уже не стараясь щадить чьи-то чувства – его бы хоть кто пощадил, – а его слушали. Сперва недоверчиво. И Лужнина кривилась, взмахивала руками, будто всполошенная курица, порывалась встать, но оставалась на месте, лишь вздыхала громко, горестно. А супруг ее горбился и бороду драл.

– Не верю! – тихо произнес он.

– А я вот верю! – Стефания топнула ножкой. – Я же вам говорила, что эта ужасная женщина совсем Элизке голову заморочила! Только кто меня слушает.

Она надула губки, однако ни отец, ни мать вновь не обратили на нее внимания, что было преобидно.

– Расскажите, – попросил Димитрий, цепляясь за взгляд синих очей. – Что вы о ней помните?

Немного.

Девица старалась, вполне искренне, вот только… хороший менталист умел работать с чужой памятью, да и амулет, внимание рассеивающий, эта самая Катарина наверняка использовала. И девица, сколь ни пыталась, не смогла точно сказать, была ли Катарина молода или же нет.

Темные волосы имела. Или светлые. Или вовсе рыжие, которые завивались бы…

– Знаете, – голос Лужнина звучал тихо, раздавленно. – Это я виноват… я не хотел, чтобы моя девочка мучилась…

– Она…

– Помолчи. Ты никогда ее не любила… сына хотела. Я хотел сына, а родилась дочь. И еще одна… Стеша у нас красавица, сами видите, а Элиза получилась так себе. И Наточка рожала ее долго, целители сказали, что больше детей не будет. Я ж никогда не винил ее. Дочки тоже хорошо, а она вбила себе в голову, что виновата…

– Я не виновата, – тихо возразила Лужнина.

– Конечно, я ж тебе говорил… а она все одно… простить не могла Элизе, что та не мальчик. А она умненькая, живенькая, никогда-то спокойно на месте усидеть не могла. То с кухаркиными детьми сбежит да весь день по улице носится, пацан пацаном, то котов бродячих в дом таскает. Однажды и вовсе собаку приволокла огроменную, и та бархатные шторы пожрала.