Лужнин неловко усмехнулся, будто удивляясь, что и вправду такое было.

– Платья на ней горели прямо-таки. Бывало, только наденет и тут же уже подрала или там залила чем, а девице положено тихою быть, послушною. Вышивать она не любила, и музыцировать не умела, и вовсе… – он махнул рукой. – Мне-то что? Я ж ее и такой любил, а Наточке хотелось, чтоб все было красиво, чтоб соседи не смеялись.

– И что в этом плохого? – Лужнина всхлипнула и прижала к носу платок. – Я просто… я ей счастья желала!

– А потом этот дар открылся. Сперва-то я вправду подумал, что будет легче, если его чутка, ну, закрыть ненадолго. Она ж дитё горькое, а дар-то опасный, я видел, чего они с людьми утворить способны, порою сами того не желая. Я… я не думал, что так оно… просто Элиза погасла будто, ходит, глаза в пол, говорит шепотом, и все одно ей стало, что с нею будет. Тогда-то я Весницкому и отписался. Служили мы вместе… и Смуту вместе прошли. Он мне должный за один раз. Спас я его…

– Почему учиться не отправили?

– Забоялся от себя отпускать, – Лужнин понурился, потер раскрытою ладонью грудь. – Понимаю, что дурак, только… порядки в университете вашем всем известные, а она дитё, вдруг бы голову задурили, заморочили, а после бросили одну и с дитём… Знал бы, как оно, пусть бы и бросили, дитё, чай, свое, вырастили б.

– Что ты такое говоришь?!

– Правду… помолчи уже… Весницкому написал, совета хотел, он же ж тоже из этих, которые в голову влезут, думал, подскажет, как нам быть. А он сам заявился. Сказал, что хочет глянуть, сперва-то издали, а потом сказал, мол, если и дальше браслетки те носить станет, то дара лишится, а с ним и ума…

– Соврал, – зло сказала Лужнина, комкая несчастный платок.

– Нет, – Димитрий потер ногу, которая тоже заныла, хотя, видит Бог, никогда-то он на ноги не жаловался. – Если долгое время блокировать дар, он выгорает. А с ним зачастую и маг. Дар – это… сложно объяснить, это больше, чем рука или нога там. Без руки жить можно, а вырежьте сердце… хотя некоторые и умудряются выдерживать. Но это редко… часто перегоревшие маги сами на себя руки накладывают.

– Грех-то какой… – Наточка перекрестилась и взгляд отвела. – Я… я не знала… я ж как лучше хотела…

– Он предложил договор, – меж тем продолжил Лужнин. – Сказал, что все одно лучше жениха не найти, что с этаким даром многие побоятся, а он и раскрыться поможет, и удержит, если вдруг, и позаботится. Я и подумал, он-то крепко старше Элизы, а с другой стороны, оно и неплохо. Ей твердая рука надобна, чтоб не задурила. Да и обережет, если чего вдруг. Не бедный опять же. Мы и сами не нищие, только… понимаете ж, приданого никогда много не бывает. А у меня старшенькая хоть и красавица, но все равно с деньгами оно верней.

Он вновь ущипнул себя за бородку и произнес:

– Весницкий привез ее… я еще сперва подумал, что, верно, важная особа весьма, он так с нею держался… нет, лица не помню, тут не просите, хотя я и пытаюсь…

– Почему вы решили, что она важная особа?

– Говорю ж, держался так… экипаж с гербами… сам-то Весницкий верхами предпочитал, он человеком простым был… ну, то есть никогда там за гербы без нужды на то особой не хватался, а тут вдруг четверик караковый, кохарской породы. Я такой красоты отродясь не видал. И сам дверь открыл, ручку подал. Она-то вышла… помню вот туфельки у нее беленькие.

– С острыми носиками, – встряла Стеша, – а на них еще пряжки с серебряными колокольчиками. Катарина очень их любила. Идет, а колокольчики эти позвякивают тоненько… и еще платья она носила длинные. Такие, совсем длинные, в пол… уже немодно… кто бы другой примерил, посмеялись бы. А она…

Над менталистом высокого уровня смеяться никому и в голову не придет.

– И браслет, – вздрогнула вдруг Лужнина. – Браслет при ней постоянно был, тоненький, серебристою змейкой…

Она провела по запястью.

– Точно! – Стеша в ладоши хлопнула от восторга. – Я помню, Элиза однажды попросила его примерить… он был таким… таким… прямо как настоящая змея! Чешуйка к чешуйке, а глаза красные, каменные. И я сперва даже боялась, что он оживет однажды. Представляете, какая глупость!

– Представляю, – медленно произнес Димитрий, пытаясь понять, где и когда он этот браслет видел. Или не этот, но похожий.

– А она сказала, что никак нельзя. Что это подарок одного человека, все, что осталось. Правда, добавила, что осталось куда больше, нежели остальные думают. И когда придет время, змея оживет.

Он определенно видел эту змейку. Белую.

Такую поразительно настоящую, что оторопь брала… но у кого? Когда?

Голова разболелась еще сильнее, а девица Лужнина захлопала глазами и тихо сказала:

– У вас кровь идет. Из носу…

Стрежницкий подумывал сбежать. Не то чтобы в сидении ему было так уж плохо.

Прохладно, что по летней жаре самое оно.

Спокойно.

Кормили шесть раз на дню, и Одовецкая просила передать, что, ежели хоть что на кухню вернется, она самолично явится с серебряною ложечкой. И явление ее Стрежницкий представил себе столь живо, особенно ложечку, узенькую, с длинною ручкой, на которой его имя выгравировали, что просто оторопь взяла. Потому подносы на кухню возвращались чистыми, а его самого охватывала сонная нега.

Прежде ему не случалось, чтобы вот так… наедине с собою.

И голова-то почти не болела, рана и та зудеть перестала, разве что самую малость подергивала, вырывая Стрежницкого из затянувшегося сна. Тогда-то и наваливалась память. Он вдруг обнаружил, что и вправду помнит преогромное количество вещей, казалось бы, совершенно ему ненужных. Как вот та деревенька, в которую он явился, когда собрал первую сотню…

Мститель.

Славно горела. Людишки метались, ревели коровы, неспособные выбраться из хлевов. Дымило, чадило. Сыпало гарью с ясного неба. Кто-то визжал, кто-то кричал, кто-то молил о пощаде… гойсали конные, пьяные от крови и собственной власти. А он стоял.

Смотрел.

И старался не слушать, как тяжко вздыхает за плечом Михасик.

– Дурное вы затеяли, барин, дурное… – он все повторял, и Стрежницкий таки не выдержал, одернул:

– Замолчи. Как они нас, так, значит, по-доброму…

– А дети-то…

– Все одно без взрослых не выживут.

Муторно. И муть эта подкатывает к самому горлу, будто кто на ухо шепчет, что, мил человек, догулялся, добегался? Все-то тебе было в круговерти, когда золотой, когда кровавой. Неужто и вправду думал, что не выберешься из нее?

Не встретишься с собою?

А теперь полежи, подумай хорошенько, вспомни… погляди на себя.

Обозники полегли в снегу. Охрану еще когда побили, и теперь конные деловито спешивались, шли к телегам. То тут, то там раздавались выстрелы.