– Тише, – шепнули ей. – А то услышат…

– Кто? – шепотом же спросила Лизавета, чувствуя себя на редкость глупо.

– Не знаю. Главное, что услышат и…

Он не собирался целовать рыжую.

Помилуйте, это было бы совершеннейшею глупостью, а он и без того их изрядно натворил в свое время. И вообще мысли Навойского были заняты всецело делом и браслетом змеиным, а еще старухой, которую таки доставили, но она, не иначе как из старческой вредности, лишилась чувств, да так и лежала в отведенных ей покоях. Целители утверждали, что обморок этот непритворен, что проклятье кровное почти выело душу несчастной, и лучшее, что можно сделать в нынешней ситуации, позволить ей умереть.

Или вот морфия еще дать можно.

Морфий, как известно, ни при одной болезни лишним не будет.

Димитрий и шел, чтобы самолично убедиться, что старуха не притворяется, но наткнулся на рыжую, которая пряталась в каком-то углу, будто позабыв, что их просили не гулять в одиночестве. Сперва Димитрий разозлился даже, но рыжая гляделась такою несчастной.

А он устал.

И… старуха небось никуда не денется. И морфию ей дадут, несмотря на все Димитрия возмущение, ибо целители славятся своим своевольством. И браслет не вспомнится. Остальное… сделано, что можно, а рыжая одна.

И к стенке жмется.

И лицо у нее такое… Но все равно, целовать ее Димитрий не собирался, просто выгулять.

На свежем воздухе.

Матушка его покойная, пока жива была, искренне полагала этот самый воздух лучшим из лекарств, так ему ли спорить? И он не спорил, просто шел, глядел на нее, серьезную, задумчивую. Вот носик сморщила. Нахмурилась. И тут же поспешно успокоилась, улыбнулась… Улыбка у нее хорошая, ясная.

А на носу пыльное пятнышко.

Любопытный этот нос, лезет, куда не просят… волосы рыжие, только по-разному, на самой макушке темные, что медь, а на концах пряди выгоревшие светлеют.

И удержаться, не потрогать – невозможно.

И пахнет от нее чернилами, краской темной, а еще самую малость – свежим ветром.

Ей пойдет белое легкое платье. И зонт всенепременно, на водах без зонта появляться неприлично. Димитрий лодку купит.

С веслами чтобы.

И на весла сядет. А она будет зонт держать, укрываясь от яркого солнца, и морщить носик, и смеяться, и, быть может, брызгаться водой.

Но целовать ее Димитрий все равно не собирался. Само как-то получилось… в кустах… в тайном завитке лабиринта, про который знали немногие. Димитрий вот знал, случалось здесь прятаться.

– Что вы делаете? – строго спросила рыжая, только глаза все одно сияли. – Это… это…

– Неприлично?

– И неприлично тоже…

Губы у нее были мягкие. И… какая разница, если никто не видит. В конце концов, и Димитрий имеет право быть немножечко счастливым.

Ее императорское величество разбирала спутавшиеся пряди. За ночь волосы вдруг потяжелели, сделались темны, ломки. Они царапали ладонь и звенели, стоило прикоснуться гребнем.

– Что случилось? – Анна Павловна провела по прядям ладонью, те слабо вспыхнули и погасли.

– Ничего, просто время пришло вдруг. – Ее императорское величество не без труда подняла косу на ладони. – Я все-таки змеиной крови. Будь добра, пригласи…

Его императорское величество на зов супруги явился незамедлительно. И пусть пахло от него брагой и еще кровью, но запахи лгали.

Люди лгали.

И…

Может, ошиблась она тогда, много лет назад, доверившись человеку? Зачем было уходить, осталась бы в тихом мире камня, на берегу чудесного озера, в котором плавали безглазые рыбины, а на дне дремали белые цветы.

– Плохо? – он понял без слов, обнял крепко. – Хочешь, увезу? Посажу на корабль и… море огромно, ни берегов, ни краев не видать.

Его шепот унимал страхи.

– Мы поплывем к солнцу… Когда оно садится в воды, те окрашиваются золотом, а на поверхность выплывают удивительные существа.

Анна Павловна вышла.

– Почему теперь? – спросила императрица, сама зная, что ответа нет. – Ведь не было признаков, ни одного. В прошлый раз, помнишь, кожа начала шелушиться, чесалась жутко, а теперь вот… ничего… и…

– Сколько времени у тебя осталось? – он перебирал железные пряди.

– Не знаю… может, день, а может, два… я не понимаю… – она никогда-то не любила быть слабой, но рядом с ним позволяла себе. Она уткнулась в его плечо, вздохнула, ощутив на затылке теплую ладонь. И пальцы, которые пробежались по мягким пока чешуйкам.

Превращение шло быстро. Стремительно даже.

И она не верила, будто бы это было случайностью… не могло быть… а значит… яд? Нет, яд на змеевых детей не действует, во всяком случае, ей не известно ни одного такого, который бы был опасен… дар крови здесь защищал надежно.

А если не яд?

Вчера обновили букеты. Их меняют раз в три дня, старые уносят, свежие ставят… что было? Розы? Все знают, что императрица предпочитает именно розы, а лилии вот не любит, больно тяжел, душен аромат их.

– Погоди, – ее императорское величество высвободилась из объятий мужа. Два шага к вазе дались с трудом. Розы… и опять же розы… колючие стебли переплелись, а цветы, подпоенные магией, раскрылись душистыми шапками. В них и не видать крохотных белых звездочек змеиной травы.

Она потянула тонюсенький, что нить, стебелек.

Кто-то ведь…

Не случайность. Пахнет она пылью и еще сеном, но запах этот убаюкивает, а чешуя расползается по пальцам, старая, блеклая.

– Это… вчера принесли… я и не услышала, – она раздраженно дернула за косу. – И кто-то знал… кто-то знал слишком много.

Император хмурится.

Он тоже понимает, что это все… неспроста.

– Я могу погодить, – императрица размяла в руках несчастный цветок, и кожа отозвалась знакомым зудом. – Есть настои, есть яды… если взять мышьяк и корень веретенихи…

– Никаких корней, – император провел пальцами по чешуе.

Ровная.

Гладкая. И уже темнеть начала. К вечеру станет бурой, сыпкой, будто ржавчиною поточенной. И главное, кожу покроет плотно, что кокон.

А после и вправду коконом станет.

Змеевны все ж от змей отличны.

– Тебе надо вниз.

В пещеру, выложенную сырыми глыбинами малахита, которые добывали в далеких Тархейских горах и везли подводами, укутавши в медвежьи шубы, чтобы не застыл камень.

А после купали в молоке.

И ставили, дивясь императрицыной прихоти. Кому надобно подземную пещеру камнем драгоценным убирать? А она говорила с этими глыбинами, гладила их, сращивала одну с другой, пока вся-то пещера до последнего закуточка не обзавелась дорогим убранством.