170, книжный La Hune устроил в пользу семьи Джойса выставку и аукционную распродажу книг, рукописей и мебели из его парижской квартиры и той части архива Бич, что касалась издания его шедевра. Вскоре после этого Мишо стал экспериментировать с мескалином, и созданные им графические произведения легли в основу книг середины пятидесятых вроде «Жалкого чуда» и таких выставок, как «Описание невзгоды» в Librairie-Galerie La Hune. Бернар Геербрант, скончавшийся в 2010 году, был видной фигурой парижской интеллектуальной жизни и в течение десяти с лишним лет возглавлял Клуб книготорговцев Франции. Значимость его как издателя текстов и графики такова, что его архивы теперь хранятся в Центре Помпиду, где в 1975 году Геербрант курировал выставку «Джеймс Джойс и Париж». После короткой и неудачной попытки продвинуться в другом направлении книжный La Hune окончательно закрылся в июне 2015 года. Художница Софи Каль решила последней подойти к его прилавку. Стать последним посетителем, последним читателем. Устроенный ею перформанс положил начало трауру, который все еще продолжается и не ограничивается одними лишь парижскими клиентами La Hune, но охватывает и всех нас, тех, кто когда-либо входил в его двери и выходил изменившимся – немного, почти незаметно, но навсегда.

Как и большая часть упомянутых в настоящей книге магазинов, эти три являются фетишами сами по себе и местами, где фетиши выставляются. Это фетишизм, выходящий за рамки классического марксистского определения товарного фетишизма, согласно которому человек, превращая наделенную ценностной характеристикой вещь в товар, тем самым одухотворяет его. Это фетишизм, продвигаемый капиталистическими агентами (издателями, распространителями, книготорговцами, каждым из нас), которые изображают (мы изображаем) защиту производства и потребления культуры, словно и не думают подчиняться тирании интереса. Фетишизм, приближающийся к фетишизму религиозному и даже сексуальному (во фрейдистском ключе): книжный магазин как храм, где хранятся идолы, предметы культа, как склад эротических кумиров, источников наслаждения. Книжный как частично секуляризированная церковь, превращенная в секс-шоп. Потому что книжный подпитывается энергией предметов, пленяющей за счет накопления, избытка предложения, трудности определения спроса. Эта трудность обретает конкретные формы, когда, наконец, находится предмет, который возбуждает, который требует, чтобы его немедленно купили и затем, возможно, прочли. Возбуждение не всегда сохраняется, но остается шлейф процентов от продажи книги, расходов и выгод.

Дин Макканелл препарировал структуры туризма и определил базовую схему: отношение между туристом и зрелищем посредством маркера. То есть: посетитель – достопримечательность – и то, что ее определяет как таковую. Решающее значение имеет маркер, указывающий или создающий стоимость, важность, привлекательность места и превращающий его в потенциальную туристическую достопримечательность. В фетиш. Магазин якобы антикварных предметов в Пекине был великолепным маркером. Хотя стоимость изначально носит символический характер, в конечном счете она приобретает и дискурсивный смысл: Эйфелева башня в первую очередь является открыткой, фотографией и лишь затем ассоциируется с биографией автора, с историей своего строительства, вызвавшего столько споров, с одной из многих башен в мире, с топографией Парижа. Самые значимые книжные магазины мира с бо́льшим или меньшим основанием притязают на обладание маркерами, которые делают их особенными, принося коммерческий успех или делая туристической меккой. Такими маркерами служат возраст (основан в, самый старый книжный в), размер (самый большой книжный в, столько-то миль полок, столько-то сотен тысяч книг), вехи в истории культуры (центр такого-то движения, здесь часто бывал, книжный, в котором покупал книги Х, его посещал, основал, как можно видеть на фотографии, книжный-побратим такого-то).

Искусство и туризм схожи в том, что нуждаются в существовании некоего яркого знака, того, что привлекает к произведению. Вряд ли «Давид» Микеланджело вызывал бы внимание, находись он в городском музее Аддис-Абебы и будь творением неизвестного автора. В 1981 году Дорис Лессинг, с большим успехом издавшая «Золотую тетрадь», отправила в различные издательства свой новый роман под псевдонимом еще не публиковавшейся писательницы – ей все отказали. В сфере литературы именно издательства первыми пытаются создать маркеры через текст на обложке или газетные публикации; однако затем критики, ученые и книжные магазины создают собственные маркеры, которые и определяют судьбу книги. Иногда это делают сами авторы, сознательно или бессознательно, выстраивая рассказ вокруг условий создания своих произведений или своих жизненных обстоятельств в те годы. Самоубийство, бедность или контекст написания книги зачастую становятся составляющей маркера. Этот рассказ, его легендарный характер – один из факторов, позволяющих тексту выжить и стать классическим. Первая часть «Дон Кихота», предположительно написанная в тюрьме, а вторая – как реакция на незаконное присвоение сюжета Авельянедой. Восприятие «Дневника чумного года» как хроники реальных событий. Процессы против «Госпожи Бовари» и «Цветов зла». Чтение по радио «Войны миров» и порожденная им коллективная паника. Кафка на смертном одре, приказывающий Максу Броду сжечь свои произведения, и сгоревшие, исчезнувшие рукописи Малкольма Лаури. Скандалы вокруг «Тропика рака», «Лолиты», «Воя» и «Хлебом единым». Маркер порой непредсказуем и создается спустя долгое время. Так было с романами, не принятыми многими издательствами, вроде «Ста лет одиночества» или «Сговора остолопов». Разумеется, эти обстоятельства не использовались для стимулирования продаж тогда, когда произведения, наконец, публиковались, но, когда книги добивались успеха, они становились частью легенды.

Процесс написания многих парижских книг, таких как «Улисс», «Голый завтрак» или «Игра в классики», был подвергнут явной фетишизации и сегодня является общим местом в истории современной культуры. Для бит-поколения, ощущавшего себя наследником символизма и французского авангарда, «Улисс» служил очевидным символом идеи разрыва, а само его легендарное издание – очень близким примером. Написанный в смутные танжерские годы, заказанный Гинзбергом и Керуаком, завершенный во Франции, «Голый завтрак» был передан на суд Мориса Жиродиа, издателя Olympia Press на Левом берегу, который счел его полной галиматьей и отказался публиковать. Однако полтора года спустя, когда благодаря публикации некоторых отрывков роман обрел провокационную и непристойную славу – маркер, – Жиродиа вновь заинтересовался рукописью. К тому времени успех «Лолиты» уже сделал его богатым человеком, и роман Берроуза, от написания которого у автора остались довольно расплывчатые воспоминания, помог ему разбогатеть еще больше. Он вписывался в давнюю французскую традицию – традицию торговли скандальными книгами, зачастую запрещенными по обвинению в непристойности или порнографии: в XVIII веке их издавали в Швейцарии и ввозили во Францию после уплаты соответствующей взятки на границе, а в ХХ веке публиковали в Париже и завозили в Соединенные Штаты, прибегая к хитроумным уловкам.

По поводу романа «В дороге» Керуак писал: «Считалось, что “Улисса” читать сложно, а сегодня его считают классикой и все его понимают». Ту же мысль мы встречаем у Кортасара, для которого