Открытые заседания собирали всё бо́льшую и бо́льшую аудиторию, на пике она доходила до шестисот человек. Слушатели были очень разнородны: студенты, интеллигенты, образованные рабочие, конторщики, православное духовенство, толстовцы, декаденты, представители левых партий. И при всей этой разнородности на заседаниях МРФО возникало ощущение единства: в Москве наконец появилась площадка, где возможны философский спор, полёт мысли, небанальные размышления на вечные темы и на злобу дня. На волне такой популярности по инициативе Флоренского, Эрна и Свенцицкого при Обществе в 1907 году был создан Вольный богословский университет, специально для которого разработали лекционные курсы и написали учебные пособия.

К сожалению, не сохранились стенограммы заседаний МРФО. О его деятельности мы можем судить по частной переписке, скудным репортажам в тогдашних газетах, журнальным и книжным публикациям, возникшим на основе докладов, а также по отдельным программам, сохранившимся в архиве Флоренского. Но даже эти разрозненные сведения позволяют представить, как велика была интеллектуальная и духовная сила Общества. «Достоевский и современность», «Апокалиптика и социализм», «Софийность мира» (С. Н. Булгаков); «Террор и бессмертие», «Мировое значение аскетического христианства» (В. П. Свенцицкий); «Социализм и христианство в их учении о прогрессе», «Жизнь и личность первого русского философа Г. С. Сковороды», «Размышление о природе естественных наук» (В. Ф. Эрн); «Символизм и религиозное творчество», «Красота и христианство в связи с поэзией Новалиса», «Происхождение трагедии», «О границах искусства» (Вяч. Иванов), «Трагедия творчества у Достоевского» (Андрей Белый); «Эллинизм и христианство», «Проблема церкви в поэзии Владимира Соловьёва» (С. М. Соловьёв); «Спор Толстого и Соловьёва о государстве», «Старый и новый национальный мессианизм», «Россия в её иконе» (Е. Н. Трубецкой); «Проблема религиозного опыта», «Проблема смерти у Л. Н. Толстого» (В. В. Зеньковский); «А. С. Хомяков и мы (судьба славянофильства)» (Н. А. Бердяев); «Религиозная судьба Лермонтова», «Николай Семёнович Лесков. Опыт характеристики личности и религиозного творчества» (С. Н. Дурылин) — эти и другие доклады определяли пути исканий для русской философии, политологии, истории, литературоведения на многие десятилетия.

Масштабные, самобытные, амбициозные члены Религиозно-философского общества со временем сумели обрести единство, общий фарватер. Когда поуспокоился со своей революционностью Свенцицкий, отдалились впавшие в антропософию символисты, когда ещё глубже прониклись православием Флоренский и Булгаков, участников Общества всё чаще стали называть «новыми славянофилами». Хотя и на славянство в МРФО взгляды были разные. Негодовал по этому поводу Е. Н. Трубецкой, напоминая о всемирности Соловьёва и отмежёвываясь от разговоров об извечном русском мессианстве в духе славянофилов, когда всё якобы ограничивается словами и не воплощается в конкретных делах. Очень жаркий спор вплоть до перехода на личности разгорелся в Обществе относительно Хомякова.

Но что МРФО пошло по пути традиционализма, консервативности — очевидно. Особенно явственно это ощутилось, когда в 1908 году в заседании Общества приняли участие петербуржцы во главе с Мережковским, который прочёл тогда два доклада: «Поэт сверхчеловечества», посвящённый Лермонтову, и «Борьба за догмат». И вновь разговоры о «церковно-государственном насилии», «порабощающей догматике христианства», о необходимости «нового религиозного сознания». С. Н. Булгаков после всего этого отреагировал так: «Говорят, что нас [москвичей и петербуржцев] разделяет гораздо менее отношение к православию, чем к политике, но это детский вздор и новая игрушка, несерьезно; а их еретичество закоснело, и это почувствовалось, — мы как бы лбами стукнулись. У меня впечатление, что они совершенно на той же точке, литературно-безблагодатной, на какой мы расстались несколько лет назад. И жалко и страшно за них. Я пришёл к заключению, что диспутов с ними, в том числе и в Санкт-Петербургском Религиозно-философском обществе, положительно следует избегать за бесполезностью для них и вредностью для публики».

Идейное противостояние двух столиц обострилось с началом Первой мировой войны. Москвичи провели специальное заседание Общества, где открыто заявили о русском величии, о преодолении культурного германизма, выразили упование на русскую победу. «Москвичи осатанели от православного патриотизма. Вячеслав Иванов, Эрн, Флоренский, Булгаков, Трубецкой…» — вознегодовала тогда Гиппиус.

Заседания МРФО проходили на разных площадках: в «Польской библиотеке», Политехническом обществе, Московском Городском Народном Университете им. А. Л. Шанявского, в Богословской аудитории Московского университета, в Синодальном училище, Большой Соборной палате Епархиального дома, но чаще всего в доме Морозовых в Мёртвом переулке.

Огромный особняк с роскошной обстановкой, всюду древнерусские иконы и картины современных художников. Одна из лестниц, устланная ковровой дорожкой, ведёт вниз. Здесь для Общества отведены две комнаты: просторная — со стройными рядами многочисленных стульев и столиком для выступающего; и поменьше — для кулуарных разговоров перед началом и по завершении заседания. Тут Рачинский по памяти на немецком декламирует Гёте, мгновенно переключается на японские хокку, следом — на церковнославянские стихиры. Плывущей походкой, погружённый в поэтические эмпиреи сюда входит Андрей Белый. Азартно спорят Свенцицкий и Эрн, твердят о борьбе, первый — о политической, второй — о философской. И каждый с почтением подходит к обворожительной статной даме, целует изящную руку, с лёгкой улыбкой говорит комплимент. Кто она?

Маргарита Кирилловна Морозова. Вдова фабриканта Михаила Абрамовича Морозова, почившего в 1903 году. Все богатства мужа достались ей, но она, как и муж, рачительна, имеет деловую хватку, как и муж, благоволит людям искусства и философии. В её натуре сперва боролись, а потом тесно сплелись два начала, что сумели запечатлеть художники той эпохи. Портрет работы передвижника Николая Бодаревского подобен парадным портретам XVIII века. Здесь Морозова — властная, сильная, целеустремлённая. Второй портрет — работа Валентина Серова, где Маргарита Кирилловна в импрессионистской пелене дрогнувшего, как водная гладь, мира. В ней загадка и обаяние ренуаровской Самари. Взгляд уже не купеческий, это муза — вдохновительница поэтов и философов. Будучи сама тайной, она тянется ко всему таинственному, желает постичь сокровенные смыслы.

После смерти мужа, одолевая тоску, она ещё сильнее потянулась к творческим людям, ещё активнее стала поддерживать их начинания. В трудную минуту художники той поры восклицали: «Вся надежда на Маргариту Кирилловну!» На её попечении были Русское музыкальное общество, журналы «Вопросы философии и психологии» и «Московский еженедельник», но главное — Московское религиозно-философское общество, соучредителем которого она официально являлась. В ту пору, когда многие жертвовали на больницы, госпитали, дома призрения, Морозова острее других осознала, что ради излечения физических и социальных болезней первым делом нужно поддержать культуру, излечить болезни духовные, помочь утвердиться всему по-настоящему талантливому, устремлённому к небесным высотам. «Загаженность литературы, её оголтело-радикальный характер, её кабак отрицания и проклятия — это в России такой ужас, не победив который нечего думать о школах, ни даже о лечении больных и кормлении голодных. Душа погибает: что́ же тут тело. И Маргарита Кирилловна взялась за душу. Конечно, её понесли бы на руках, покорми она из своего миллиона разных радикалистов. Она это не сделала. Теперь её клянут. Но благословят в будущем», — писал Василий Розанов.

Первая красавица Москвы, она влекла в свою орбиту ярчайших мужчин наступившего века: Скрябина, Андрея Белого, Милюкова. Постигала с их помощью природу музыки и поэзии,