Альба позвонила буквально через минуту.

— Я в Лагуардии. Эстибалис сообщила личность новой жертвы. Хочу, чтобы ты приехал ко мне, Унаи. Нам нужно поговорить. Высылаю тебе свои координаты. Я должна встретиться с судьей Олано и собираюсь в Барбакану. Относись к этому, как к просьбе или приказу, но приезжай немедленно, хорошо?

— Да, — ответил я вслух.

Мне было безразлично, как звучит мой голос. Мне все было безразлично. Когда я узнал посиневшее лицо Хоты, меня охватила глубочайшая апатия, и я не чувствовал себя в силах хоть как-то ослабить душевный упадок.

Я покинул Барбакану, ни с кем не попрощавшись. У них и так было достаточно улик. Я не хотел в этом участвовать — хладнокровно анализировать последние минуты друга детства, золотого мальчика, о котором мы все заботимся и которого в итоге предали…

Сломленный Хота — тот, из будущего: опустившийся, разрушенный алкоголем.

Не помню, когда я увидел его впервые; кажется, это случилось в первый же день в первом классе «Сан-Виатора». Те ранние годы мало кто помнит. Кстати, с какого времени, по мнению неврологов, начинаются первые воспоминания?

Лично я понятия не имею. Я больше ни о чем не имею понятия.

Я брел куда глаза глядят. Альба отправила мне на мобильник координаты своего местоположения в Лагуардии. Я не хотел брать автомобиль — был не в состоянии садиться за руль. Я зашагал по мощеным тротуарам, и мне казалось, будто машина времени уносит меня в Средневековье. Проклятый эгускилор приветствовал меня на двери дома № 96 в одном из переулков.

«Не сейчас, несчастный», — прошептал я, проходя мимо. Сейчас меня даже Христос не защищал от злых духов…

Я обошел виллу с северной стороны, не очень хорошо понимая, где нахожусь, как вдруг обнаружил, что ноги ведут меня к противоположной части бульвара Кольядо, и там, прямо передо мной, возвышается замок, указанный Альбой. На самом деле, это был отель. Отель «Донья Бланка».

Древнее благородное здание с восьмиугольной башней резко выделялось на фоне прочих особняков Лагуардии. Я поднялся по крутой каменной лестнице, не слишком понимая, куда и зачем направляюсь, и открыл дверь, над которой красовался дворянский герб. Сбоку возвышалась стена, увитая плющом. Это был бар с решетками и витражами, за столиками сидели люди. Я понятия не имел, где искать Альбу.

В это мгновение меня перехватила женщина лет семидесяти. И не просто женщина, а настоящая дама. Все в ней было особенным: безупречно окрашенные светлые волосы, короткая объемная стрижка. Накинутый на плечи палантин сообщал ей элегантность, не признававшую моды.

— Доброе утро, Унаи. Я ждала тебя. Меня зовут…

«Аурора Мистраль», — подумал я, с трудом соображая, как очутился перед одним из величайших мифов кино и театра двадцатого века. Актриса, заслужившая всеобщую любовь и многочисленные награды, которую всегда будут помнить за главную роль в театральной постановке «Дома Бернарды Альбы»[25].

Я знал, что она десятки лет назад вышла на пенсию. Но понятия не имел, что живет она неподалеку, в Лагуардии. Дед в обморок упал бы от такой встречи. Легенда послевоенного времени, чудо-девочка, которая играла в театре и пела. Несколько поколений восхищались ею, заполняя кинотеатры в течение всей ее блестящей карьеры.

— Я — Ньевес Диас де Сальватьерра, мама Альбы. Она сказала, чтобы вы подождали ее в «Комнате любви и безумия» на верхнем этаже. Она отлучилась — что-то срочное по работе. Если вам нужно отдохнуть, не стесняйтесь, прилягте на кушетку. Я сейчас на мероприятии «Ротари-клуба»[26] и прошу прощения, что не составлю вам компанию. Вот ключ от комнаты.

Аурора, или Ньевес, как утверждала она сама, прошла за стойку и протянула мне тяжелый ключ.

Мать Альбы не только блестяще играла на сцене. В ней чувствовалось достоинство, которое передалось дочери, хотя внешне они не были слишком похожи. Альба была смуглой, темноглазой, стройной. Ее мать, голубоглазая блондинка, не походила на дочь ни формой лица, ни носом, ни бровями. Я никогда не подумал бы, что передо мной мать и дочь.

Немного ошарашенный, я взял ключ. Еще раз пожал ей руку, поднялся по лестнице замка и, обнаружив комнату с названием басни Саманьего[27], открыл дверь, лег на кровать, уткнулся головой в подушку и зарыдал как безумный. Толстые ковры приглушали мои рыдания, но в этот момент посетители бара мне были безразличны.

Хота мертв. Я устал от смертей. Мартина, Аннабель Ли, мой друг… Слишком много смертей для одного года, слишком много для двух расследований подряд.

Надо было предупредить его семью, мать и дядю. Я ненавидел сам себя за то, что до сих пор не могу говорить, — я не хотел сообщать эту новость в письменной форме.

Потом я перестал плакать и, расслабленный, лежал на кровати в спальне, оформленной для свадебной ночи новоиспеченных женихов и невест, которые только еще начинают новую жизнь. Я пребывал где-то в другом измерении и для своих сорока лет чувствовал себя слишком старым и изношенным.

Альба пришла нескоро. Она нашла меня в той же спальне: я равнодушно смотрел в окно на свою сьерру, как будто видел ее с другой стороны реальности.

— Как ты? — спросила Альба, усаживаясь рядом со мной на широченную кровать, залитую бог знает каким количеством спермы.

Вместо ответа я сжал кулак и опустил большой палец, как поступил бы Нерон, недовольный зрелищем на цирковой арене.

Альба взяла меня за руку с бесконечной нежностью, словно это был маленький дар богов.

— Я здесь, рядом. Хочу, чтобы ты это знал. Я здесь. — Она легла рядом со мной и обняла меня за плечи.

Я полностью отдался ее объятиям. Как приятно было чувствовать ее тепло в этот ледяной день…

— Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось, Унаи. Мы это уже проходили.

Слова были излишни. Зачем они? Мне не хотелось ни писать, ни говорить. Только чувствовать, что она заботится обо мне, что она у руля. Что в это декабрьское воскресенье я могу оплакивать своих мертвецов.

— Пойдем в башню. Там потеплело, и наверху мы немного развеемся. Нам есть о чем поговорить, а здесь одни соблазны, — сказала она, гладя мои волосы с особым спокойствием, присущим лишь ей одной.

Потом протянула мне руку, и я последовал за ней по винтовой лестнице, сделавшей целых восемь поворотов, пока мы не добрались до башни и не вышли наружу.

Наших ноздрей коснулся свежий воздух. Панорамный вид на Лагуардию, под ногами — море виноградников. Видна была и деревня Ла-Ойя, с которой у меня были связаны самые горькие воспоминания. Даже сейчас Нанчо снова занял наши мысли.