Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Гилберт прекрасно выглядит, ты согласна, Бекки?
— Нет.
— Бекки!
— Ну разумеется, он выглядит прекрасно. Но мне, бабуль, по душе, когда он с виду небрежный, словно застигнут врасплох.
Наливает себе кофе. Передо мной омлет, в который бабушка, похоже, бухнула десяток яиц, гора бекона и подсушенных ломтиков хлеба, а мне кусок в горло не лезет.
— Бекки у нас по утрам ничего не ест, Гилберт. А я, напротив, люблю плотно позавтракать. Так что спасибо вам за компанию, потому как… да просто спасибо…
— Вообще-то, я и сам обычно не завтракаю, — отвечаю я.
— Ну и дела! Неужели аппетита нет?
— О, как раз наоборот. Просто у нас дома на еде будто свет клином сошелся.
— Я слышала, ваша мама…
— Именно, — прерываю я.
Жую омлет.
— Знаешь, что я думаю, бабуль?
Бабушка замирает и переводит взгляд на Бекки:
— Я думаю, что Гилберт старается произвести хорошее впечатление.
Еле сдерживаюсь, чтобы не выкрикнуть: «А КАК ЖЕ ИНАЧЕ?!» — но, промокнув рот салфеткой, только пожимаю плечами: мол, «да не так чтобы очень».
— Бекки, радость моя, вполне естественно, когда человек хочет произвести хорошее впечатление. Нам должно быть лестно, что юноша стремится быть на высоте, — значит, он ценит наше общество.
Проглотив кофе, Бекки встает из-за стола, топает куда-то по коридору (надо понимать, к себе в комнату) и с пачкой сигарет выходит на крыльцо. Из кухни ее не видно — до меня долетает только табачный дымок.
Подъедаю все дочиста. Впервые за столько лет.
— Эндору нынче не узнать, как и все остальное.
Из бабушкиного рассказа я узнаю, что уехала она тридцать пять лет назад, а потом решила вернуться, чтобы доживать тут свой век. Моих родителей помнит еще молодоженами, хотя близко их не знала. Ее дочь с зятем, продолжает она, решили отправить сюда Бекки на лето. Потом вдруг спрашивает, не кажется ли мне, что за окном собирается дождик. Я отвечаю: это, дескать, было бы очень кстати, потому как фермеры того и гляди останутся без урожая. А сам в свой черед рассказываю ей про наши домашние дела, о том, что приближается день рождения моего младшего братишки и мы по такому случаю готовимся устроить праздник и родственный сбор.
— Чудесная затея, — умиляется бабуля, но я-то нутром чую: до добра эта затея не доведет.
Разговор переходит на историю бабушкиной жизни; среди прочего я узнаю, что родители Бекки разводятся, причем с ее же подачи, и тут бабушка мне — как обухом по голове:
— Вообразите, Гилберт: нашей Бекки едва исполнилось пятнадцать лет.
— Угу. Хм.
— В ней еще играет детство.
— Ну, это не всегда связано с возрастом.
— Однако пятнадцать есть пятнадцать.
— Согласен, мэм.
А на языке вертится, что есть у меня одна знакомая, жена некоего страхового агента, которой уже под сорок, а детство в ней играет так, как Бекки и не снилось.
— Надеюсь, вы будете относиться к ней бережно и не станете принуждать к таким поступкам, до которых она еще не доросла.
По всей вероятности, я машинально киваю в знак согласия, и у бабули это вызывает улыбку. А у меня путаются мысли. Пятнадцать лет. Ну ты и клоун, Гилберт.
Мне срочно нужно в туалет. Вместо того чтобы отлить стоя, плюхаюсь на сиденье унитаза. А все потому, что каких-то пару минут назад на нем сидела Бекки, без трусиков. Возможно, более близкого контакта с ней у меня и не случится.
Завтрак окончен, говорю бабуле спасибо. А она отвечает: как, мол, хорошо, что мы достигли взаимопонимания.
— Конечно, мэм.
С этими словами я выхожу из дома. Бекки даже не помахала мне на прощание. Я уже тяну ручку своего пикапа и только тогда слышу девичий голосок:
— Не хочешь прогуляться?
— Хм. Ну можно.
Бекки надевает теннисные туфли; мы выдвигаемся. Позади остались домов шесть, и только сейчас она заговорила:
— Гилберт.
— Чего?
— Возраст — хитрая штука. Довольно обманчивая.
— То есть?
— Вот ты годами взрослее меня. Но в плане всего остального…
— Я бы попросил.
— В плане всего остального ты не такой уж и взрослый.
Мы слоняемся по улицам, а Бекки все гнет свое. В конце концов прошу ее сменить тему, и тогда она говорит:
— Твой дружок… темные волосы, нос картошкой… невысокий такой…
— Такер?
— Приглашал меня на свидание.
— Знаю. Он рассказывал.
— Наверное, злится?
Я пожимаю плечами:
— Пожалуй, точнее будет сказать разочарован.
Если честно, еще точнее будет сказать, что Такер просто убит.
— Твой друг сильно заблуждается на свой счет.
— Ты так думаешь?
— Да, именно так.
Идем дальше. Бекки трет глаза, чтобы прогнать дремоту. Сонники падают на землю, а меня так и тянет подобрать их и сохранить, как я сохранил арбузные косточки.
Вчера утром разбудил меня непонятный запах, которым, как удалось выяснить, шмонило из-под кровати — от завернутого мною в пакет арбузного ломтя. Он уже протух и пошел зеленой плесенью. Зажимая нос, я выковырял семечки, сложил в бумажный стакан и оставил на прикроватной тумбе, а уж потом отправил плесневелую мякоть в мусорное ведро.
Бекки потягивается. Руки взмывают так высоко, что из-под футболки выглядывает бледный, плоский живот. На выдохе руки бессильно повисают вдоль туловища, и футболка расправляется сама собой.
— Моя бабуля тебя приняла.
— Рад слышать.
Я изображаю улыбочку, и мы шагаем дальше.
— Она всех без разбора принимает.
Когда мы идем по Саут-Мейн к площади, проезжающие мимо автомобили притормаживают и из окон на нас исподтишка пялятся любопытные. Смотрю на полосатый, как карамельная трость, цилиндр, вращающийся у входа в парикмахерскую Ллойда. Спирали крутятся снизу вверх. Ллойд стрижет Бадди Майлза и глазеет на нас через витрину. Ллойд — мужчина чуть за пятьдесят, волосы напомажены, нос крючком — как и многие, запал на Бекки. Под таким количеством посторонних взглядов ощущаю себя как один из братьев Кеннеди, или Элвис, или — в меньшей степени — как Лэнс Додж в каком-нибудь гипермаркете Де-Мойна.
Бекки вышагивает в мягкой, легкой футболке, под которой при малейшем дуновении ветра обозначаются соски.
Мы идем медленно, и тыльная сторона моей левой ладони легонько задевает, а затем и подталкивает ее пальцы в надежде, что Бекки возьмет меня за руку.