После орошения садимся на мокрый тротуар и обсыхаем на солнце. Она начинает расспрашивать о моих прежних девушках; отвечаю, что у меня была всего одна, причем давно и вспоминать неохота.

— Похоже, ты сожалеешь о тех отношениях.

— Типа того.

Бекки говорит:

— А я ни о чем не хочу жалеть. «Сожаление» — это самое невыносимое слово.

По мне, самые невыносимые слова — «семья», «Эндора», «Иисус Христос». Поэтому я отвечаю:

— У меня нет проблем с «сожалением».

Бекки с закрытыми глазами потягивается. Я сижу по-турецки, разглядывая ее гладкую кожу, ее ангельское личико. Она медленно делает вдох и выдох. Глаза по-прежнему закрыты, а мои широко раскрыты и неотрывно смотрят на нее.

Асфальт под нами высох. Мы битый час жарились на солнце, и Бекки не произнесла ни слова.

Вдруг она встает и вытягивает руку над головой. Убеждается, что футболка почти сухая. Складываю руку горстью и прижимаю к себе, чтобы скрыть эрекцию.

— Хочу еще пройтись.

— О’кей, — говорю, а сам не тороплюсь: надеюсь, что стояк пройдет.

— У тебя нос краснеет, Гилберт Грейп.

— Ну, ничего.

По улице на своем грузовике несется Такер. Заметил нас первым. Я помахал — он даже не посигналил.

Шагаем молча — и вдруг Бекки припустила вперед. Отмечаю, какой у нее гладкий бег — будто плывет по ветру. На миг помедлив, она срывает одуванчик и заправляет себе за ухо. Я не спускаю с нее глаз, но сам не ускоряюсь, иду ровным шагом, но и замедлиться не могу.

— Вот, — кричу, — моя школа, я тут учился!

Бекки направляется к старому кирпичному зданию под зеленой железной крышей. Пускаюсь бегом, чтобы поравняться.

— Ну и развалюха, да?

— Мне нравится.

— Не может быть, чтобы ты тринадцать лет сюда бегал.

Бекки подходит к ближайшему окну и вглядывается в запыленное стекло. Многие окна разбиты, и вообще школа как была заколочена семь лет назад, как раз летом в год моего выпуска, так и стоит.

— Завтра, — говорю, — ее сожгут.

— Да, я слышала.

— Чтобы добровольная пожарная команда могла поупражняться. Представляешь?

— Самая приметная постройка во всем городе. И ее сожгут. Где справедливость? — У Бекки впервые прорезалось нечто похожее на гнев.

— Что поделаешь, мы живем в эпоху «Бургер-барнов».

— Точно подметил, Гилберт. Сколько лет этому зданию?

— Построено где-то в тысяча девятисотых.

Она переходит к другому окну.

— Моя сестра говорит, завтра тут соберется здоровенная толпа.

— Толпа?

— Да, ожидаются сотни человек. Методистская церковь организует продажу попкорна. Факел поднесет мэр города, Гэпс.

— Извращение какое-то.

— Добро пожаловать в Эндору.

Объясняю, что завтра поеду в Де-Мойн встречать сестрицу, лишь бы только не вдыхать этот дым и не слушать народное гиканье.

— Целый праздник устраивают.

Бекки заглядывает во второе окно, в третье.

— Тут, — говорю, — был пятый класс.

Она поднимает какую-то оконную раму и пытается залезть в окно.

— Что ты делаешь?

— Прощания — важная штука. Надо уметь прощаться.

— С постройкой?

В середине дня Бекки скрылась в здании моей бывшей школы — накануне ее смерти. Следую за ней — выбора не остается.

— Много лет сюда не заходил.

Влезаю в уже открытое окно. Расцарапал живот о кирпичи. В классной комнате задираю футболку и показываю Бекки ссадины: надеюсь, что она поцелует — и все заживет.

— Ничего себе, — говорит она.

— Да уж, — говорю, изображая боль.

Она отворачивается без намека на поцелуй и переспрашивает:

— Пятый класс, говоришь?

— Ага.

Бекки легонько проводит ногтями по запыленной доске. Зажимая уши, кричу:

— Прекрати!

Вижу, она смеется.

— Ничего смешного, — говорю.

Она выходит в коридор, темный и душный. Распахивает двери других классов, заглядывает в бывшую библиотеку, где Мелани со своими рыжими волосами проштамповывала всем книжки.

— Значит, здесь ты учился?

— Ага, ты осматриваешь места, где я получил все свое образование.

Она смотрит на меня в упор:

— Хочешь сказать, больше ты ничего нигде не усвоил?

— Примерно так.

Я смеюсь. А Бекки — нет.

Показываю ей, где с седьмого по двенадцатый класс был мой шкафчик.

— Нас с Лэнсом Доджем, — сообщаю, — разделяло каких-то шесть шкафчиков.

На Бекки это не производит особого впечатления.

— Лэнс, бывало, меня окликал: «Эй, Грейп. Что у тебя за контрошу? А за тест по базовым навыкам? А как?..»

Смотрю на Бекки, но она что-то выводит на пустом, пыльном футляре от какого-то кубка.

— Что пописываем?

Сделав шаг в сторону, она уступает место мне; подхожу. В пыли читается:

Обходим те помещения, где находились физкультурный зал / школьный театр / столовка. Здесь самые высокие потолки, и сквозь разбитые окна верхнего света льется солнце. На кафельном полу валяются несколько мячиков для гольфа — мне кажется, с их помощью и расколошматили окна. Баскетбольные кольца сняты, вымпелы и складные столы унесены.

— А однажды Лэнс Додж поднялся на сцену…

— Гилберт, ну какое мне дело до Лэнса Доджа?

— Я все понимаю, но уж больно история хорошая.

— Мне до него дела нет. Он для меня — пустое место.

Бекки протягивает мне кусок мела — видимо, подобрала в одном из классов.

— У меня к тебе просьба. — В ее голосе вдруг появляются чувственные нотки, которые становятся для меня самыми долгожданными. — Выполнишь?

— Конечно, — шепчу я, а сам думаю: наверно, час настал.

Она просит меня переходить из класса в класс и на каждой доске писать «До свидания». Ну или там «Спасибо», или «Буду скучать» — да что угодно. Хочу возразить, но она говорит:

— Сам же потом будешь рад.

Поднимаюсь по лестнице черного хода и начинаю со своего двенадцатого класса, это был кабинет мистера Райхена. Гад еще тот. Озираюсь: зеленая краска облупилась, даже светильники выдраны из стен. Пишу: «Пока, старшеклассники. Гилберт ушел последним». В каком-то из младших классов рисую карикатуру на пердящего Такера — водилось за ним такое. Десятый класс получает от меня витиеватую, заштрихованную букву «Г», девятому достается простенькое «Спасибки». Двигаюсь от восьмого до подготовительного, пропустив только один класс.