Застаю Бекки в физкультурном зале / школьном театре / столовке — она там кружится в танце; сообщаю: «Я — все». Она замирает, лицо и руки потные, волосы кудрявятся. Встряхивает головой; мне в лицо летят капельки пота. Хочу поймать их на язык, но поздно.

— Теперь можем идти?

Бекки улыбается, мы выходим и движемся по грязному, затянутому паутиной коридору. Если предполагалось, что этот опыт меня растрогает или зацепит, то ничего такого не произошло.

В школе пусто и гулко. Мне уже хочется скорее на солнце, на жухлую траву. Я говорю:

— Им бы завтра поаккуратнее с огнем: земля пересохла, трава может вспыхнуть. Какие-то меры предосторожности…

Бекки останавливается и говорит:

— Вот этот класс пропустил.

Замерла у моего второго класса. Здесь был кабинет миссис Брейнер.

— Нет, не пропустил.

Она распахивает дверь. Доска пуста.

— Пошли, а? — говорю.

— Отпусти это.

— Ты о чем?

Она заходит в класс.

— Что-то меня подташнивает, — говорю.

— Неудивительно.

Уставился на Бекки:

— Откуда ты знаешь про этот класс?

Она выдерживает мой взгляд, и у меня глаза опускаются в пол. Обувь ношу сорок четвертого размера. Во втором классе, конечно, размер поменьше был.

— Старая, — говорю, — история.

— Расскажи.

— Нет.

— Пожалуйста. — Она берет мою ладонь в свои.

Ну, не могу я ей отказать. Подхожу к классной доске шириной во всю стену. Жду, чтобы Бекки вышла. Начинаю писать мелом. Половину печатными буквами, половину письменными. Пишу следующее:

Мел падает на пол и раскалывается надвое.

Пока Бекки читает мою писанину, вылезаю из окна пятого класса. Жду возле того места, где раньше была катальная горка. Сижу на асфальте и выдираю сорняки, пробившиеся сквозь трещины. Рука ноет от этого писательства. Всю доску сплошь исписал.

Бекки тоже вылезает из окна, идет в мою сторону. Я на нее не смотрю. Она не лезет ни с объятиями, ни с утешениями.

— Говорят, ты плакал в голос. Говорят, сидел в глубоченной луже и завывал.

Я молчу.

— Многим это запомнилось. Вой умирающего зверя. Многие этого не забыли, Гилберт. Да тебя и самого это преследовало все школьные годы. Так?

Я только пожимаю плечами. Бекки меня допрашивает, как следователь.

— А миссис Брейнер вдобавок оставила тебя после уроков, точно?

В ответ киваю.

— И что ты обнаружил, когда прибежал домой?

Отвожу глаза.

— Что твоего отца уже выносят из дома. Верно?

Не поворачивая головы, встаю, отряхиваю прилипший к ногам гравий. От мелких камешков остались вмятины.

— На похоронах никто не видел твоего горя. Никто не видел твоих слез.

Поднимаю на нее глаза.

— Ты этим горд.

Это так, но я помалкиваю. Она сверлит меня взглядом. Крепко зажмурившись, начинаю хохотать. Пронзительно, аж трясусь, сморщился весь.

— Гилберт.

Хохочу. От души хохочу и хохочу.

— Гилберт.

Опять смех. Уже напряженный.

— Никто не помнит, когда ты в последний раз плакал…

Но тут уже пускаюсь наутек.

— Гилберт, постой.

Я даже не оглядываюсь. Мчусь, как нахлестанный. Срезаю путь по чужим участкам, перемахиваю через забор Хойсов. Перебегаю Мейн-стрит, дальше — мимо бакалеи Лэмсона, мимо кафе «Рэмп». Напрямик через задний двор Меффордов, но там спотыкаюсь об их ванночку для птиц.

Дома взлетаю наверх и забиваюсь к себе в комнату. Вытираю вспотевшие ноги, руки… мокрым лицом зарываюсь в подушку.

Вечером отказываюсь от ужина. С наступлением темноты не спускаю глаз с окна. Дверь надежно приперта ящиками комода.

Сейчас уже ночь; баррикаду не убираю. Гляжу в окно: высматриваю мерцание спички, костерок в долбленом арбузе, хоть какой-нибудь знак от нее, подобие белого флага.

Так и не дождавшись никакого знака, засыпаю.

Суббота, первое июля (через пятнадцать суток — день рождения нашего слабоумного), на часах — семь часов сорок с лишним минут утра; еду в муниципальный аэропорт Де-Мойна встречать сестрицу-стюардессу, она же психологиня.

Оказавшись примерно в миле от нашего городка, решаю все же проехать мимо своей бывшей школы. Казалось бы, вчерашнее «прощай» было последним, но меня так и тянет увидеть ее хоть одним глазом, под занавес.

На тринадцатом шоссе разворачиваюсь, да так, что покрышки визжат.

За целый квартал вижу, что туда уже группками стекается народ. Сожжение назначено на десять утра, но сейчас уже с полсотни человек собралось. На меня накатывает дурнота; закладываю еще один крутой вираж — и прочь из города.

Хорошо, что есть времечко остановиться и слегка размять ноги. Торможу на окраине Эймса, возле «Бургер-барна». Снаружи — стилизованный амбар, с черно-бело-красной вывеской, которая вечерами подсвечивается. Захожу, осматриваюсь. Вся еда — с бумажным запахом, от оранжево-синих стен кружится голова, за стойкой — мальчишка с брекетами: помирает, как хочет развести меня на заказ. Сдается мне, схожую работенку подыскивает для себя Такер. Мальчишка меня поторапливает, а поскольку он не снял микрофон, это разносится на весь зал: «Сэр, вы готовы сделать заказ? Да-да, вы, сэр, заказывайте!»

Выхожу оттуда, как в тумане… в дверях чуть не налетаю на молодую пару, толкающую коляску с пухлым младенцем, и говорю: