– Вы что здесь делаете?

– Мы поедем вместе с тобой.

– Кэти, у меня сейчас нет времени спорить с тобой, и тебе далеко не все известно из того, что происходит. Думаю, что лучше вам с Джейсоном на несколько дней остаться здесь. Ты желанная гостья, и Моз за вами присмотрит, а поездка, – и я показал на грузовичок, – вряд ли пойдет тебе на пользу.

– Поехали! – и она указала мне на переднее сиденье.

Времени спорить не было. Мне предстояли пять-шесть часов быстрой езды и необходимая остановка в Эббвилле. Если я потороплюсь, то у меня хватит времени на все, чтобы сделать все необходимое и вернуться в Джексонвилл еще до рассвета, а это означает, что у меня освободится еще один день, который может очень даже понадобиться. Если Мэтту что и удается, так это прятаться. Он достаточно хорошо напрактиковался в этом деле, как, впрочем, и мы оба, поэтому именно мне следовало заняться поисками. Если он запрятался как следует, то только я смогу его отыскать.

Взглянув на Кэти, я кивнул в знак согласия. На самом деле я хотел, чтобы она поехала со мной, но не знал, как об этом попросить.

Кирпичная стена, ограждавшая кладбище у церкви Святого Иосифа, преграждала лошадям или тракторам доступ на кладбище, поэтому все могилы копали только с помощью лопат, и хотя это встречается теперь не так уж часто, большинству старожилов все еще хотелось быть похороненными рядом с близкими – женами, мужьями, детьми или родителями. Таково было и предсмертное желание девяностосемилетнего Франклина Харбера, прожившего почти целый век и недавно скончавшегося. Кирпичная стена мешала могильщикам пригнать тактор, чтобы выкопать могилу, поэтому им приходилось орудовать киркой и лопатой. За последние десять лет их рыл исключительно Моз, и, по крайней мере, по одной в месяц – так что я знал, где он может находиться.

Я подъехал к кладбищу и действительно нашел там Моза, исполняющего роль могильщика.

– Моз? – окликнул я его, подходя к яме.

Он взглянул вверх. По лицу его стекал пот. В свои восемьдесят один год он совсем высох, но все еще мог управляться с киркой и лопатой, причем – с большим знанием дела. Но рытье могилы занимало у него теперь три с половиной часа, трудился он при этом упорно и беспрерывно. К его голове была прикреплена на ободке лампочка, так что по всему было видно, что он собирается провести здесь довольно продолжительное время.

– Мэтта нигде нет, – крикнул я и поддал носком комок грязи, – похоже на то, что он сбежал. Хочу попробовать разыскать его. Ты присмотришь за порядком в мое отсутствие?

– Ведь знаешь, что да, зачем спрашивать? – и он налег на лопату, даже не посмотрев вверх.

– Знаю, но…

Моз скрестил руки на рукоятке кирки:

– Глю будет работать завтра и всю неделю подряд. Парни из Олбани привезли к нам несколько кобыл.

А я указал на могилу:

– Но ты не слишком-то увлекайся этим делом, не хочу вернуться сюда через несколько дней и увидеть твои мертвые пальцы, вцепившиеся в древко лопаты.

– Такер, когда я сам захочу убраться из этого мира, то заранее попрошу тебя подготовить мне вечное пристанище. – и он обвел рукой кладбище. – Но я здесь уже много могил нарыл. Пора и тебе научиться этому.

– Но я своей очереди могу подождать.

* * *

Дом престарелых «Роллинг Хиллз» в Алабаме был настоящим адом. Уже от парадной двери несло крепким, всепроникающим запахом мочи. Это было последнее пристанище для пациентов, страдающих болезнями Паркинсона и Альцгеймера. Говоря по правде, он был задуман как больница при хосписе, но все дороги вели именно в ад и никуда больше. Я припарковался, оставив мотор включенным, и прошептал Кэти:

– Ухожу на десять минут. Надо кое-что проверить.

Я не собирался выкладывать ей всю правду.

Когда я вошел в помещение, судья пристально разглядывал входную дверь.

– Привет, парень! Где ты пропадал? А у меня был провал памяти и сильные судороги целые пять недель.

– В последний раз я оставил тебе две сигары вот в этом ящике.

– Но ты ведь знаешь, что санитарки не позволяют мне курить. И твой отец, благослови Господь этого немого толстяка, не способен зажечь спичку, даже если от этого зависела бы его жизнь. Так что, будучи всего на расстоянии трех футов от блаженства, я не могу себе помочь.

Я взглянул на Рекса, но он ничем, ни движением, ни словом, не дал понять, что замечает мое присутствие. Он никогда на меня не реагировал. Он сидел в углу, глядя в окно: точно так же было и полтора месяца назад, когда я приезжал сюда. Ботинки у него не были зашнурованы, рубашка не застегнута, молния на ширинке спущена, лицо не побрито, волосы не причесаны.

– Подумаешь, какая проблема, – улыбнулся я.

– А ты не умничай, наглец. Да, я, можно сказать, привязан к постели, но моя телефонная трубка отнюдь не бездействует, – и он кивнул в сторону тонкой пластинки, расположенной у рта, – мой звукопередатчик работает хорошо.

Сам же судья, начиная с шеи и до пяток, был недвижим. Его тело было изуродовано, пальцы на руках и ногах искривлены. Он лежал на спине, завернутый в простыни, а на боку, после колостомии, торчал мешок, в который была выведена кишка, и место это никогда не отличалось стерильностью и все время воспалялось. Катетером из-за постоянного инфицирования он тоже пользоваться не мог, поэтому его постель не просыхала. Но судья упорно не желал умирать, он хотел жить, и вот уже целых шесть лет он делил палату с Рексом. Однако Рекс уже не мог поддерживать разговор, не мог вспомнить, как зашнуровать ботинки, где пописать и справить большую нужду. В результате он целые дни проводил в тапочках и с пеленкой между ногами, которая шелестела при малейшем движении.

В их комнате стояло несколько освежителей воздуха и вентиляторов, в том числе тех, которые начинали работать тогда, когда включали свет. На полу за телевизором располагалась сверхмощная система электрических розеток, из которых только одна предназначалась для телевизора, а остальные пять – для освежителей. В зависимости от направления ветра на улице атмосфера в палате становилась или вполне благоприятной, или самой удушающей во всем приюте. Я достал из верхнего ящика тумбочки пару сигар, обрезал кончик у одной из них, вставил ее Рексу в зубы, зажег и некоторое время прилаживал ее во рту, чтобы огонек загорелся ровно. Потом я затянулся, да так глубоко, что мои щеки практически соприкоснулись. Судья тем временем облизывался, вертел головой и прямо-таки сходил с ума:

– Давай, давай, парень, не тяни, ради Господа Бога, будь милосерден.

Я выдохнул струю дыма прямо ему в лицо, воткнул сигару между его слюнявыми губами, и он мгновенно вцепился в нее и затянулся, а потом минуты две пыхтел и дымил. Наконец, когда его глаза от этих усилий стали совсем красными, он кивнул и удовлетворенно прошептал:

– Спасибо! – а потом, словно паря в волнах никотина, добавил: – Ах, это почти так же хорошо, как секс.