Положив вторую сигару на столик, я открыл окно и повернул вентилятор в сторону окна.

– Может, включить на полную мощность?

Судья три раза выдохнул, потом еще раз глубоко вобрал в легкие сигарный дым, и звукоуловитель пискнул, переходя на пониженный режим работы. Около кровати судьи возвышался компьютер стоимостью в пятнадцать тысяч долларов, он и регулировал звукопередачу, а также все электрические и термостатические приспособления, в том числе гудки пожарной тревоги и телефонную связь.

Я сел, положив ноги на его постель, и спросил:

– Как он себя ведет? – и снова поднес сигару к его рту.

– Так, – затянувшись, ответил судья, – ну, конечно же, плохо: он не может контролировать ни кишечник, ни мочевой пузырь, ни свой язык. Каждые два-три дня он начинает вопить, употребляя самые нецензурные слова, которые я стараюсь не повторять. Это какая-то гадкая болезнь ума и воображения, ни о чем другом он не может ни думать, ни говорить. Причем брань эта безадресная, ни на кого непосредственно не направленная. Может, эти люди и существовали в его жизни, но уверен, что сейчас он их даже не узнал бы…

Я взглянул на Рекса, который сидел у окна, облокотившись на подоконник, а с его дрожащей нижней губы капала слюна.

Судья еще раз с улыбкой затянулся:

– Наверное, у него уже половины пломб нет, все вытекли.

Минут десять мы молчали, судья продолжал яростно дымить. В какой-то момент открылась дверь, и в палату заглянула дежурная.

– Не бойтесь, – сказал он в ответ на ее взгляд, – не может же всего одна сигара меня прикончить?

– Мне все равно, чем вы занимаетесь, вы пока в состоянии позвонить по телефону, но не отвлекайте меня от срочных вызовов.

– Долорес, дорогуша, – ответил он сквозь облако белого сигарного дыма. – Я уже обо всем позаботился, я знаю даже, что срок вашей службы здесь истекает. А сейчас перестаньте донимать меня своими упреками и позвольте насладиться единственной радостью жизни, которая мне еще доступна в этом мире.

Долорес улыбнулась, послала ему воздушный поцелуй и продолжила дежурный обход.

– Она меня любит, – сказал судья, все еще глядя на затворившуюся дверь. – Все время проверяет, как я тут и… если бы я не был лежачим больным, то мог бы сделать ее честной женщиной, женившись на ней.

– Судья, мне пора уходить. Я ведь еду в Джексонвилл.

Взгляд его стал серьезным:

– Предстоит большая работа, сынок?

– Нет, дело в том, что исчез мой брат, и я хочу попытаться его найти.

– Но с ним все в порядке? С Мэттом? Может, мне надо обзвонить знакомых?

– Пока еще ничего не знаю, но если что, дам вам знать. Не исключено, что понадобится ваша помощь.

– Хорошо, и не откладывай свой звонок на следующие полтора месяца. Я в этом приличном состоянии пробуду еще дня три, а потом меня начнет ломать, я буду все время потеть, а потом возобновятся судороги.

– А как же Долорес? Может, она сможет помочь?

– Да нет. – и судья посмотрел в окно. – Не думаю, что она меня уж настолько любит. Просто я для нее как будто некая компенсация за неудачную жизнь.

Я подержал сигару у него во рту, и он еще раз, от души, затянулся.

– До встречи, судья.

Я подошел к двери, но оглянулся на Рекса, который сидел, пялясь в окно. Он-то даже и глазом не моргнул.

Мэтт бросил колледж в предпоследний год учебы. Ему все наскучило, он стал ко всему равнодушным. Не знаю точно, что мешало ему воспринимать окружающий мир как нечто необходимое, но он стал ему не нужен, и по выражению его лица я понимал, что о многом, совершающемся в его душе и уме, он умалчивает. Как бы я ни старался узнать о причинах такой замкнутости, все мои старания заканчивались неудачей. Я испробовал все средства: нагружал его работой, просил отдохнуть, переключал с одного занятия на другое, подпаивал – только лишь не спаивал до полусмерти – к этому средству я никогда не прибегал, – я так и не смог пробиться к его душе через этот непроницаемый душевный занавес. Мэтт просто не замечал моих усилий. Все свое время он посвящал Уэверли, что-то мастерил и совершенствовал, превратив неиспользуемое стойло в амбаре в свою мастерскую и проводя там всю светлую часть дня, а иногда даже и вечер. Его руки воплощали все, что возникало в его мозгу. Например, дерево не было его самым любимым материалом, но теперь для него это не имело никакого значения: он все равно занимался резьбой, мог придать ему любую форму, отполировать, короче говоря, использовать его.

Когда мисс Элле исполнилось шестьдесят, он повел ее к ущелью, а я из любопытства последовал за ними. Солнце уже садилось, и лишь его косые лучи проглядывали сквозь сосновые ветви. Держа ее за руку, Мэтт вывел ее на тропинку, усыпанную сосновыми иголками, он собственноручно посыпал ее, чтобы мисс Элле было мягче идти. Здесь, под сводом густых ветвей сорокалетних сосен, он торжественно заявил:

– Мисс Элла, вы когда-то мне пожелали: «Ни креста, ни короны!»

Она кивнула, но, видимо, еще не понимала, к чему он клонит.

– Короны и золота у меня нет, поэтому я воздвиг в вашу честь вот это, – и он показал направо, где в конце усыпанной иголками тропинки стоял глубоко врытый в землю пятиметровый крест, тщательно, до блеска отполированный. И сам столб, и крестовина были шириной десять дюймов, никакой стыковки частей не наблюдалось. Казалось, что распятие само выросло из земли, а Мэтт просто его как следует очистил и отполировал. Мисс Элла не могла поверить своим глазам. Она бросилась к распятию, сжала молитвенно руки, и слезы покатились по ее щекам. Она протянула руки к кресту, сначала не смея к нему прикоснуться, и только смотрела вверх, словно на кресте действительно висело тело Христа. И когда слезы уже капали ей на грудь, она, встав на колени, прильнула к кресту и стояла так несколько минут, удивляясь этому рукотворному чуду и что-то шепча.

– Мэтью, – наконец, прошептала она и сжала его руки в своих ладонях, – спасибо! Я так себе и представляла тот крест. Ты просто вынул его из моей головы. И это самый чудесный подарок, который мне когда-либо дарили.

Мэтт кивнул и собрался уходить.

– Мэтью, – окликнула она его и, когда он обернулся, достала что-то из кармана передника, – а вот это я сделала для тебя и все ждала подходящего времени, чтобы подарить.

И она вложила в его ладонь отшлифованный кусочек гранита, черного, словно оникс, размером в небольшую речную гальку. На лицевой стороне было выгравировано черными квадратными буквами имя: «Мэтью». Он покрутил его в руке, ощупывая пальцами каждую букву.

– Мэтт, – и мисс Элла коснулась ладонью его щеки, – голоса могут и лгать тебе. Ты помни об этом. – Он кивнул и, плотно охватив пальцами камень, сунул его в карман. А мисс Элла снова замерла у подножия креста.