качал головой – недоверчиво, потому что не верил, какой именно гость переступил порог их дома.

«Ты глянь, Надин…» – и передал его матери. Они всегда так делали, все изучали вместе, рассматривали, обсуждали. На том и держались. Я думала, что мама качнет головой, мол, я тебе верю, но она распахнутый документ читала тщательно.

– Вы…сами платили…ей? – кивок в мою сторону. – Значит, не ворованное?

– Все деньги заработаны вашей дочерью честно. Собственно, это я и пришел подтвердить.

Когда мама отдала Эггерту «ксиву», тот спрятал удостоверение в карман, приложил руку к козырьку – отец на это отреагировал, как новобранец, расправленным плечами и прямой спиной, – и вышел в коридор. Предварительно бросив мне короткий взгляд: «Буду ждать на улице». Я незаметно кивнула.

Он ушел. Папа смотрел в окно с приоткрытым ртом, мама изучала собственные руки. Ее плечи опали, будто начало уходить напряжение, будто впервые была допущена внутрь мысль о том, что жизнь действительно может стать лучше. Я понимала, что это крутой поворот в их жизни, иногда непросто пережить новости, пусть даже хорошие. Их нужно принять.

– Ладно, дом ты починишь, – согласилась она наконец, – но на что мы будем жить там?

– Да там пенсия по инвалидности в два раза выше.

– И цены…

– Нет, цены почти такие же, помнишь, Лемиш говорил…

– У меня здесь две работы.

– К черту твои работы, ты давно хотела с них уйти.

Меня как будто здесь не было, но это не обижало. Стоя рядом с родителями, я ощущала себя призраком, очень легким, воодушевленным призраком. Совершившим нечто важное в жизни. Я оставлю «их форточки» открытыми, застарелая боль будет уходить даже тогда, когда я покину помещение.

– Ты правда им чем-то помогла? – на меня смотрела мать. Смотрела так, как я всегда хотела – с желанием видеть во мне хорошее, с желанием наконец заметить это. С надеждой, что вышло-таки вырастить и воспитать достойного человека – она, оказывается, всегда носила эту гору на плечах. И особенно тяжелой гора становилась тогда, когда мама слышала о том, что я ворую. Но что скажешь взрослому уже человеку? Чему научишь? Он сам выбирает.

А тут такое…

– Я научилась забирать чужую боль и не болеть после этого сама, – призналась я тихо, – теперь вы можете обсуждать при мне что угодно. И глаза я твои выправлю, будешь снова рисовать. Кисточки купим.

– Да отвыкла я от кисточек.

– Привыкнешь, Надин, привыкнешь…

Мама не привыкла плакать прилюдно, она давно научилась держать эмоции под замком, но замок уже срывало. Я чувствовала, что они хотят побыть вдвоем, обсудить все то новое, что пришло в жизнь, пережить. Им нужно это переплескать внутри, отразить от стен многократно, переварить, принять, в конце концов.

– Я зайду к вам попозже.

Подошел отец.

– Купим родительский дом, да? – он загорелся этой идеей, как пацан. Собственно, он им и стал, вспомнив, где родился, осознав, что может туда вернуться. Взял меня за плечи и больше ничего не смог сказать. Но обнял крепко.

Мне стало ясно: он больше не будет пить. Он давно хотел бросить, просто не было цели.

Теперь цель была.

*****

– Как они?

Мы стояли на улице, Эггерт уже снял фуражку, положил ее в машину. Дул ветер, подсвечивало небо солнце. Сегодня, кажется, подсвечивало ярче, чем раньше.

– Нормально. Переваривают.

– Если нужны будут еще подтверждения…

– Да нет, твоих документов хватило. Просто они…не ожидали. – Собственно, я и сама ничего этого еще пару недель назад не ожидала. – Красиво ты сказал…про помощь Исследовательскому институту. Звучит.

– Я не соврал.

Я улыбнулась.

– Да, просто выставил картинку в таком свете, будто я…герой. А я…

– Что ты?

Он смотрел на меня внимательно. Никогда не упускал мельчайших перемен в моем настроении.

– Я человек…сомнительных принципов.

– Сомнительных принципов? Знаешь, я видел тебя в разных, порой очень сложных ситуациях. Ты не проронила ни слова, когда тебя били, ты молчала, потому что выбрала это, держалась собственных убеждений. И стержня. Ты не бросила слепого человека в лабиринте, хотя могла бы, пытаясь спасти свою шкуру. Так сделали бы многие.

Он говорил так, будто видел этих самых «многих». А может, и видел.

– Ты перед мамой призналась в том, что ты воровка.

Эггерт улыбался, меня же пробило смущение. Раньше его не было, но раньше я и не думала, что нам с ней вновь придется общаться.

– Догадываюсь, что она думает обо мне теперь. А нам ведь еще находить общие темы для беседы…

– Знаешь, что она о тебе думает? Что она сказала в машине, когда мы поехали фиксировать ее показания?

– Что?

– Передаю тебе слово в слово: «Значит, остались еще в этом мире настоящие люди».

– Она так и сказала?

«Настоящие» – это большой комплимент. Собственно, ей я всегда и хотела быть. Настоящей собой.

Судя по смешинкам в серых глазах, Агнесса добавила что-то еще.

– Говори уже…

Оэм был красив. И, черт возьми, я любила его, одетого в эту белую форму, уж очень много уважения она внушала.

– Она сказала: «Береги её»

– Ты врешь!

– Нет.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы это переварить.

– Почему? Почему она так сказала?

– Наверное, потому что очень хорошо меня знает. И те моменты, когда я становлюсь счастливым.

Даже после сказанного сложно было представить, чтобы мама Эггерта однажды начала испытывать ко мне теплые чувства.

– Зря ты так, – Пью по обыкновению читал по лицу все мои сомнения, – ты едва ли понимаешь, как много ты для нее сделала. Вернула её сыну зрение…

– Дважды.

– Дважды. Вернула ей самой голос. Отмыла пятно на нашем имени, помогла мне восстановиться в должности. Она тебя в любой момент с распростертыми объятьями примет.

– Я пойму, если она скажет мне «спасибо». Но любить заставить нельзя… К тому же, – это до сих пор меня терзало. – Я без разрешения открыла ее алкоголь, сделала себе коктейль.

Эггерт усмехнулся.

– Она была этим фактом очень довольна. Мама уважает людей, умеющих расположить себя «как дома».

Я вздохнула, но не тяжело, а легко. Ладно, время покажет, какие отношения ждут меня и Агнессу. Возможно, все на самом деле окажется проще.

– А ты… – вдруг спросили меня.

– Что я?

– Ты сообщила своим родителям, что к ним заходил их будущий зять?

Я обожала его раскосые глаза – иногда холодные, иногда обманчиво мягкие, иногда непередаваемо теплые.

– Нет. На сегодня им хватило новостей. Но я скажу… Мы скажем. И я заранее знаю, что ответит отец.

– Что?

– Что Кристина Эрдиган – отлично звучит.

– Ведь и правда звучит.

Сейчас глаза Оэма были непередаваемо теплыми.

– Лучше, чем Стелла Эрдиган.

– Залепить тебе скотчем рот?

Эггерт рассмеялся, коснулся меня пальцами, и накрыло ощущение дома. Собственно, оно теперь вообще не покидало меня ни на секунду. Как появилось рядом с ним с первой встречи, так и тянулось.

– Скажи, Пью…

– Только для тебя я остался «Пью».

Настал мой черед ухмыляться.

– Когда ты меня полюбил? Когда ты понял, что…я много значу?

Он сейчас и был для меня тем самым человеком из бара, встреченным в самом начале. Таким же расслабленным, улыбчивым. Правда, больше не беспомощным.

– Ты не поверишь моему ответу.

– Хочу его услышать.

– Когда впервые почувствовал твой запах. И коснулся тебя пальцами.

– Не верю…

Быть не может!

Он вздохнул с притворным сожалением, после взял мою ладонь и приложил к своей груди – научился так делать при каждом удобном случае.

– Чувствуй сама.

Он мысленно вернулся в тот вечер, в тот бар. Я будто стала Эггертом, человеком, сидящим за стойкой. Способным слышать, воспринимать запахи, но не видеть. А после до моих ноздрей долетел аромат, который напомнил что-то далекое, важное. Показался очень значимым и привлекательным. Момент касания… Он знал тогда, он понял, что встреча не случайна.