высоко. Уехав в Добровольческую армию, он занимал высокие посты, одно время состоял начальником штаба Врангеля в Крыму.

В эмиграции Махров познал le haut et le bas[113] и жил скромно, но почти не нуждаясь, на Ривьере, окруженный любовью своей семьи.

Возвращение в армию и поездка в Петербург

К концу третьей недели нашего сидения в чаще леса усилилась артиллерийская стрельба и послышались сильные взрывы в районе Августовского канала. Как позже выяснилось, немцы уничтожили на канале шлюзы. Посланные к шоссейной дороге Августово – Гродно артиллерийские подпрапорщики вернулись радостные и возбужденные:

– Ваше высокоблагородие, немцы, наверное, будут отступать – все их повозки повернуты оглоблями к Августову.

Так оно и случилось. Русское командование, сформировав новую 12-ю армию, перешло из Гродно в наступление и отбросило немцев к Сувалкам, очистив Августовский лес.

26 февраля мы вошли в связь с казачьими разъездами и, возблагодарив Господа Бога, оседлали отощавших коней и двинулись в путь через тот же лес, к своим, в Гродно. Там находился штаб 10-й армии с новым командующим генералом Радкевичем и его начальником штаба Поповым.

Сперва генерал Попов, затем и сам командующий встретили меня, как выходца с того света. В числе пленных, объявленных немцами, я не состоял, и меня считали убитым. Начались расспросы, поздравления и всякие обещания дальнейшего продвижения по службе.

На деле все произошло совершенно иначе, о чем ни штаб, ни я тогда не подозревали и что выяснилось значительно позже.

* * *

Получив отпуск и предписание составить подробный рапорт о действиях 20-го корпуса, я по дороге в Петербург остановился на два дня в Вильно у своего бывшего, по Туркестану, начальника артиллерии генерала Савримовича, знавшего меня еще кадетом. Там же я и написал отчет о трагической эпопее наших войск и приложил к нему записку генерала Булгакова о награждении меня Георгиевским крестом.

Отчет этот был направлен великому князю Андрею Владимировичу, которому, как юристу, было поручено произвести дознание о действиях 10-й армии Сиверса, в связи с гибелью 20-го корпуса.

Потеряв все свое имущество, в Петербург я явился в том же грязном полушубке, порыжевших сапогах, обросший бородой – прямо в гостиницу «Астория» на Морской. Не теряя времени, в магазине Кнопа на Невском экипировался с ног до головы.

Первый, кого я увидел в тот день, и как раз возле Кнопа, был генерал Ренненкампф. Мы кинулись друг к другу навстречу и в течение недели, что я оставался в Петербурге, почти не расставались. Я ему подробно описывал наши неудачные военные действия, он с грустью рассказывал о том, как его отрешили от командования, и ему ничего не остается, кроме как шлифовать тротуары Невского проспекта.

По телеграмме приехали из Москвы моя мать и жена. Они в течение трех недель тщетно пытались узнать в Главном штабе о моей судьбе. Здесь же я снова увидел моего милейшего родича Николая Исаева. За завтраком в «Астории» Николай, наговорившись досыта с лакеем-татарином, после второй бутылки вина горько заплакал.

– В чем дело, Коля, что с тобой?

– Эх, братец, плохо мое здоровье. Недолго осталось мне жить, кровь идет горлом…

И действительно, недели через три он умер от язвы желудка. Однако перед смертью все же умудрился попасть со мной в «Виллу Роде» – знаменитое заведение, где устраивал кутежи с пляской Распутин, в окружении своих поклонниц, дам петербургского большого света.

* * *

Адолий Сергеевич Роде, владелец «Виллы Роде», был очень способный и редко одаренный человек. Уроженец Оренбурга, где проживала скромная еврейская семья Роде, мальчик Адольф проявил исключительные музыкальные способности и с юных лет разъезжал по провинции, давая концерты.

«Вилла Роде», с огромной сценой, великолепным садом, превосходной кухней и несравненным погребом иностранных вин, стала известной за пределами не только Санкт-Петербурга, но и Российской империи.

Артист и ресторатор Роде сумел привлечь к себе лучшие силы артистического мира и создать кафешантанную программу, непревзойденную в России. Своей конкуренцией он убил Крестовский сад и отбил у «Аквариума» богатую клиентуру.

Сам Роде сильно кутил и ежегодно ездил за границу, где ангажировал знаменитых артистов и, главным образом, артисток, за которыми усердно ухаживал. Тратил он много, сам сознавался, больше 200 тысяч в год.

Так длилось до революции, во время революции, и только при большевиках «Вилла Роде» перестала существовать.

В Петербурге в это время на сцену выплыл Максим Горький, открывший возле Зимнего дворца какой-то кооператив для ученых.

Роде, не видевший до того и в глаза Горького, быстро познакомился с ним, вошел в доверие и устроился в этом кооперативе экономом. Горьковское предприятие вскоре лопнуло; Алексей Максимович перебрался в Берлин, за ним двинулся в путь и Роде, прихватив свои бриллианты.

В Берлине, где в эмиграции в 1921–1923 годах находился и я, с женой и двумя детьми, Роде состоял первое время при Горьком. Жили они: Роде, Горький, его жена Андреева, любовник Андреевой большевик Крючков (секретарь Горького) и сын Горького Максим со своей молодой и очень красивой женой – все вместе в меблированном доме на Курфюрстендамм, в лучшей части Берлина.

Здесь Горький снова затеял какое-то благотворительное учреждение для ученых из России, при участии того же Роде, но ничего из этого не вышло.

У Роде я неоднократно встречал Шаляпина, его дочь Лидию и писателя, графа Алексея Толстого.

У Роде оставались еще небольшие средства, он ликвидировал один за другим свои бриллианты и устраивал великолепные приемы на своей квартире, но уже без Горького.

В 1923 году немцы ввели свою «рентенмарк»[114], и русская эмиграция бросилась бежать из гостеприимного Фатерлянда кто куда мог.

Максим Горький уехал в Россию[115], граф Алексей Толстой – в Париж[116]. Роде тоже очутился в Париже, с женой. Собакой, но без бриллиантов. Здесь он попытался воскресить свою «Виллу Роде», но не преуспел и окончательно обнищал.

Он до конца жизни остался выпивохой, бабником, лишился жены, бросившей его, и в 1929 году умер от апоплексического удара. На панихиде в русской церкви на улице Дарю у гроба собрались его многочисленные друзья, и протоиерей, отец Спасский, в задушевной речи охарактеризовал его как доброго, отзывчивого человека и христианина.

Так вот, этот Роде, когда я приехал в Петербург после сидения в снегах и болотах Августовского леса, увидев меня в живых, потащил в свой ресторан и просил позвать всех, кого я только захочу. Были Мазаев (редактор «Нового времени»), Ренненкампф и сам Роде.

Мы сидели в директорской ложе, ели, пили шампанское, смотрели на сцену, слушали цыганские и русские песни… Ренненкампф сидел грустный, ему, видимо, было не до веселья. Даже лучшие номера кафешантана Роде не могли вывести Ренненкампфа из состояния подавленности, замеченной всеми. Он много пил и, не выдержав, вероятно, под влиянием вина, вдруг