для своего начальника штаба Эггерта, которого он довел придирками до неврастении.

Но не помню, сколько раз одна и та же плоская острота Джонсона повторялась за обедом в нашей столовой. Денщик обносит всех блюдом; генерал Джонсон спрашивает солдата:

– Что это там у тебя?

– Каклеты с гарниром, ваше превосходительство.

– С гавниром, говоришь?

– Так точно, с гарниром.

– С гавниром, – снова острит Джонсон.

– Никак нет, каклеты с гарниром, – конфузится солдат.

Присутствующим делается противно, и они опускают глаза в тарелку. А Джонсон, довольный собой, смеется и накладывает себе и котлеты, и «гавнир».

В декабре 1914 года наступили холода, часто случались снежные бури, и пришлось искать более удобное и отапливаемое помещение. Послали разведчиков по соседним деревням, и в одной из них нашли мало пострадавшую школу и два-три дома. В середине декабря наши солдаты их отремонтировали с помощью саперов.

В тот же период, едва я прибыл в Восточную Пруссию, генерал Залесский начал меня бомбардировать телеграммами:

«Верните немедленно три автомобиля и восемь лошадей, взятых Вами в Восточную Пруссию».

Отвечаю тоже телеграммой:

«Автомобиль один, его возвращаю, лошадей две, их оставляю».

Снова телеграмма:

«Вы взяли три автомобиля, реквизировали восемь лошадей, предлагаю немедленно вернуть, иначе донесу по начальству».

Отвечаю:

«Никаких трех автомобилей у меня нет, а тот, на котором приехал, возвращаю. Лошадей реквизировали командир корпуса и чины штаба, для себя взял только две, и за них уплачено корпусному интенданту по казенной расценке. Их оставляю. Справьтесь у интенданта. Прошу меня больше не беспокоить, можете доносить кому угодно».

Залесский прислал еще несколько таких же телеграмм, оставленных без ответа.

Но донос его пошел к Бонч-Бруевичу, а тот только и ждал случая, чтобы испортить мне военную карьеру.

* * *

Перейдя всем штабом с начальником дивизии во главе в новое помещение в местечке Даркемен и радуясь, что обрели некоторый комфорт, мы и не подозревали, что засиживаться здесь долго не придется. И, перебравшись на новые квартиры, мы решили даже отпраздновать эти события балом с дамами.

Труднее всего было найти этих дам. Но, вспомнив, что у командира 108-го Саратовского полка загостилась его жена, пригласили ее и поручили привезти сестер милосердия из дивизионного лазарета.

Самого Белолипецкого, командира Саратовского полка, я хорошо знал еще по Вильно, когда в чине подполковника он, старый холостяк, вдруг увлекся чужой женой, развел ее и женился.

Мадам Белолипецкая, веселая, жизнерадостная дама, отлично справилась со своей задачей и привезла на бал трех сестер в форменных платьях с красными крестами.

Бал удался на славу. Играл полковой оркестр, был сервирован холодный ужин, кроме водки, сделанной из спирта, обнаружилось и шампанское, специально привезенное из Вильно. Танцы сменялись один другим, дамам буквально не давали ни минуты отдыха. Больше всех резвилась командирша Белолипецкая, за которой очень серьезно приударил наш Джонсон.

И вот в мазурке он встал на одно колено, а она мотыльком полетела вокруг шестидесятилетнего ловеласа. Затем Джонсон нагнулся и совершенно неожиданно снял с Белолипецкой ее туфлю, схватил с буфета бутылку шампанского, налил в эту туфлю и с наслаждением выпил.

Все было так необычно и интересно, что даже музыканты на минуту прервали игру.

Под утро, когда довольные приемом дамы собрались уезжать, Джонсон, провожая, позвал штабного адъютанта и приказал положить мадам Белолипецкой в сани полдюжины шампанского. Тот немедленно приказание исполнил.

Но когда два дня спустя при получении жалованья этот же адъютант удержал с генерала около сорока рублей за подарок его даме сердца, тот пришел в ярость и ни за что не хотел платить.

Отход из Восточной Пруссии

В то время, пока мы веселились, не подозревая, какая страшная драма ожидает не только нас, но и всю 10-ю русскую армию, немцы в середине января сняли с французского фронта три сильных корпуса, перебросили их в полной тайне к Кёнигсбергу, а оттуда двинули два против правого фланга 10-й армии, вдоль Немана, одновременно перейдя в наступление на всем фронте.

Фланг этот охранялся лишь частями кавалерии, занимавшей громадный лес к югу от Юрбурга, имения князя Васильчикова.

И вот неожиданно, как гром средь ясного неба, 28 января (по старому стилю) получаем телеграмму из штаба 20-го корпуса, куда по новой диспозиции перешла наша 27-я дивизия:

«Сняться с занимаемой позиции и немедленно начать с боями отход на Сувалки».

К полуночи полки подошли к сборным пунктам и двумя колоннами двинулись к русской границе. Бушевал ледяной ветер со снегом, не было видно ни зги за два шага впереди. Связь с правой колонной бригады генерала Бельмейбурга скоро была потеряна, ему приходилось все время отстреливаться от наседавших немцев, и только через двое суток он присоединился к дивизии.

Двигались почти без отдыха, с малыми привалами. К полудню третьего дня Джонсон, ведший левую колонну, после того как нас обстреляла немецкая батарея, вдруг исчез вместе с капитаном Шафаловичем. К вечеру получаю записку из Сувалок:

«На каком основании вы остались при войсках, а не сопровождали меня? Джонсон».

Отвечаю также полевой запиской:

«Полагаю, что место начальника штаба должно быть при войсках, особенно в настоящем положении. Не считаю возможным присоединиться к вам раньше, чем полки дивизии не подойдут к Сувалкам».

Ни одного слова упрека Джонсон не осмелился мне сделать, когда мы входили в город.

* * *

В Сувалках к утру 1 февраля находился весь генералитет 20-го корпуса во главе с Булгаковым. На военном совете, прошедшем под знаком усталости и уныния, ничего путного решено не было. Директива указывала, что пути отступления должны были вести через Сувалки на восток к Гродно, через труднопроходимый Августовский лес, по узким грунтовым и лесным тропам почти на протяжении 100 верст. Все пути к северу и к югу от этого девственного леса были предоставлены другим корпусам 10-й армии – они и успели проскочить к Неману. А шоссейная дорога от Августова на Гродно уже к вечеру 2 февраля была в руках немцев…

На рассвете того же числа три дивизии втянулись в злополучный лес, превратившийся ровно через неделю в их могилу.

Истощенные войска шли день и ночь, без сна, в стужу, по снегу, питаясь сухарями, что были у солдат в ранцах. Отставшие и раненые или замерзали, или попадали в плен; по ночам велась со всех сторон беспорядочная стрельба. Артиллерийские лошади выбивались без сил, без корма, вывозя по грязи пушки и снарядные ящики.

* * *

На рассвете 3 февраля авангард нашей 27-й дивизии был остановлен в лесу артиллерийским огнем перед самой деревней Махарце.

При главных силах 27-й пехотной дивизии кроме Джонсона находился командир корпуса Булгаков, его начальник штаба генерал Шемякин, начальник артиллерии генерал Шрейдер и офицеры Генерального штаба. Джонсон, ласковый с начальством, пользовался полным доверием командира корпуса. Хорошо знал Булгаков и меня по Люблину.

Получив от находившегося в авангарде дивизии полковника Белолипецкого донесение о том, что