Ковно и овладев позже Новогеоргиевской крепостью, немцы перебросили через Неман часть своих армий, остановленных только на Двине, где от Риги до Двинска был сформирован наш новый Северный фронт, порученный генералу Рузскому.

Штаб 10-й армии к осени перешел сперва в Минск, а затем в Молодечно, где и оставался весь 1916-й и большую часть 1917 года.

Генерал Попов, весьма мне благоволивший, не смирился с мыслью видеть меня, заслуженного офицера Генерального штаба, в скромной роли батальонного командира и прикомандировал к своему штабу, в ожидании первой вакансии на командование полком.

275-й пехотный Лебединский полк

29 ноября 1915 года состоялось мое назначение по линии армейской пехоты 275-го пехотного Лебединского полка, образованного при мобилизации 1914 года из кадров 121-го Козловского полка, стоявшего в Харькове.

Радости моей не было предела, и в ту минуту казалось совершенно не важным, по какой линии я буду командовать полком. Линия Генерального штаба нисколько не гарантировала ни от смерти на поле сражения, ни от ранения, ни от плена.

Едва только состоялось мое назначение, я немедленно выехал в полк, заехав по пути в штаб 69-й дивизии, представиться ее начальнику генералу Гаврилову.

Гаврилов этот, хоть и выпускник академии Генерального штаба, вероятно, дальше дивизии не пошел бы. Он командовал не очень удачно полком в Японскую войну, на Великой войне ничем себя не проявил и в должности начальника дивизии свою карьеру закончил.

За все время командования полком я ни разу его не видел у себя. Он никогда не покидал штаба, не ездил к войскам, не интересовался жизнью солдат на позиции, ограничиваясь разговорами по телефону. Всем заправлял его начальник штаба подполковник Гарф, а Гаврилов только и делал, что ежедневно боролся со своим денщиком, для укрепления мускулов, и бил мух.

Позиции посещал бригадный командир генерал Котлу-бай, грузин по рождению, относившийся с нескрываемым презрением к своему начальнику дивизии.

Гаврилов встретил меня довольно холодно – у него был свой кандидат, полковник Немчинов. От него я и принял Лебединский полк.

Мое появление было полной неожиданностью и для Немчинова, и для адъютанта штабс-капитана Калашникова. Оба они были кадровые офицеры 121-го Козловского полка, и развернутый из него 275-й пехотный Лебединский полк считали, вместе с начальником хозяйственной части Арсеньевым, своей вотчиной, никем не контролируемые. Все это вскоре выяснилось, после того как я исподволь познакомился со всеми деталями полкового хозяйства и личным составом.

Полк стоял в резерве, и отдать себе отчет во всем оказалось нетрудно.

Как известно, к концу 1915 года русский фронт окончательно стабилизировался, и война приняла позиционный характер с попытками прорывов то на одном, то на другом участке фронта. Поэтому поочередно в каждой дивизии один из полков на две-три недели отправлялся в резерв, для отдыха и пополнения.

Вступая на позицию, каждый командир принимал меры к ее укреплению проволочными заграждениями, углублению окопов, пристрелке приданной артиллерии на случай неприятельской атаки и т. п. Преимущество немцев, сидевших также за проволокой, сказывалось буквально во всем. Они громили русские позиции тяжелой артиллерией, минометами, громадным количеством пулеметов. У нас же тяжелой артиллерии почти не было, пулеметов полагалось всего 8 на полк, патроны у солдат были на счету. А фронт, поручаемый полку, превосходил иногда 3–4 версты.

Мораль пехотного бойца можно было поднять лишь частым появлением в окопах, личным примером мужества и поощрением какой-либо наградой за проявленную храбрость.

Поразившись, что за полтора года войны в полку не появилось даже музыки, что полагалось по штату, я тотчас озаботился созданием духового оркестра, а за ним и балалаечного, а позже и третьего, небольшого, из 4–5 музыкантов. Солдаты окрестили его «оркестром командира полка».

Чувствуя оппозицию среди кадровых офицеров, особенно со стороны адъютанта, до меня фактически чуть ли не командовавшего полком, я его сменил, дав ему роту и назначив на его место поручика Самойловича, очень умного и дельного офицера, оказавшегося прекрасным помощником.

Немчинов вскоре также получил полк, и с ним прекратилась всякая фронда.

Второе, что меня поразило, – это отсутствие команды конных разведчиков, существовавших в каждом первоочередном полку.

Я сделал попытку выделить из состава полкового обоза наиболее подходящих лошадей и обучить наиболее разбитных солдат верховой езде. В полку оказалось несколько кавалеристов, поступивших при комплектовании из запаса.

Поручив двум унтер-офицерам выбрать лошадей в обозе, я был совершенно поражен, когда один из них, стесняясь, заявил:

– Ваше высокоблагородие, дозвольте доложить, в полку у нас очень много лишних лошадей, кроме обозных.

– Откуда ты это взял?

– Боюсь говорить, но, когда мы были в Галиции, штабс-капитан Арсеньев набрали штук двести лошадей, часть продали, а больше половины стоят в обозе.

Все оказалось правдой, и лошади эти, нигде не записанные, ели за счет обозных.

Зову адъютанта:

– Пишите приказ: «Штабс-капитану Арсеньеву сдать хозяйственную часть и полковые суммы подполковнику Молдованову. Всех лошадей, не числившихся в списках, передать в обоз и зачислить на довольствие».

Арсеньев не пытался даже оправдываться, когда я вызвал его к себе.

– Не хочу предавать вас суду. Подайте рапорт о болезни, уезжайте в отпуск и переводитесь в другой полк. Портить вам карьеру не буду.

Через три месяца моя конно-охотничья команда состояла из 120 человек. Я лично обучал их верховой езде, когда полк стоял в резерве. К сожалению, пробыла она в полку недолго; начальство посчитало, что она слишком велика, и почти целиком забрало ее в штаб корпуса.

К счастью, никто не позарился на музыкантов, и мне удалось создать первоклассный оркестр, где было даже несколько человек, окончивших консерваторию.

Для поощрения я назначил настоящим музыкантам крупное жалованье, чуть не 30 рублей в месяц. Это как-то распространилось, и ко мне вдруг нахлынули даже из Москвы добровольцы, настоящие артисты, просившие зачислить их в полк.

Появился и капельмейстер.

В течение многих месяцев полк занимал позиции на расстоянии не более полукилометра от немецких. Наши проволочные заграждения почти соприкасались. Два-три раза в неделю вызывался духовой оркестр, почти к третьей линии окопов. Здесь с помощью саперной команды строилась специальная ротонда, и солдаты мои слушали музыку у себя в окопах. Но музыку эту великолепно слышали и немцы и тотчас же прекращали всякую стрельбу. Мало того, когда оркестр однажды заиграл: «Poupchen, Du bist mein Augen Stern»[118], из немецких окопов раздались громкие аплодисменты.

Балалаечный оркестр был слабее, он предназначался для солдат, когда полк уходил в резерв.

Зато «оркестр командира полка» мог бы конкурировать со знаменитым квартетом виленской «Георгиевской» гостиницы.

Скрипка, виолончель, флейта, контрабас, он же пианист, были настоящие профессионалы, развлекавшие меня, моих гостей и начальство в лице командира корпуса Артемьева и бригадного генерала Котлубая.

Генерал-лейтенанта Артемьева я знал еще по 14-му корпусу, когда он командовал 2-й стрелковой бригадой.

Не в пример Гаврилову, Артемьев приезжал довольно часто, сразу отправлялся в окопы, проверял службу, знакомился со всеми, делал