замечания, ходил открыто, не сгибаясь, не кланяясь пулям.

Его высокий рост немедленно вызывал не только ружейную стрельбу, но и шрапнельный, и гранатный огонь. И он, и я как-то благополучно выходили из этих рискованных прогулок, но в одно из посещений его адъютант был сражен осколком насмерть.

После смотра Артемьев принимал приглашение у меня позавтракать, и спешно вызванный на подводах квартет услаждал нас музыкой веселого жанра.

Должен признаться, что я никогда не любил серьезной музыки, засыпал на операх, в жизни не посетил ни одного симфонического концерта, терпеть не могу современного джаза с его беснующимися неграми, но помню много опереток, очень неравнодушен к русскому хоровому пению и ко всему, что создали a la Belle epoque.

Мои музыканты это скоро поняли и программу выработали соответственно вкусу командира.

Музыканты эти меня, видимо, любили и знали, что командир не пожалеет дать им на закуску селедочку с луком и разбавленного спирта. Спирт полагался у меня только за хорошую разведку или повару за особенно удачное блюдо. Повар этот, Павел, служивший шефом в одном из лучших ресторанов Харькова, был своего рода феномен.

Настоящий артист, он иногда, где-то напившись, портил все так, что нельзя было есть. Тогда я его немедленно ставил на час под ружье. А когда ему в награду за хороший обед отпускалась порция «вина», он неизменно повторял:

– Ваше благородие, дозвольте чистого, – и одним махом опрокидывал в себя стакан 90-градусного спирта, даже не поперхнувшись.

Многие офицеры тоже были не прочь выпить, но это строго преследовалось. К тому же водка в продаже была запрещена, а спирт, находившийся в полковых лазаретах для медицинских целей, был под контролем старшего врача и без разрешения командира никому не выдавался.

Создав вслед за «музыкой» полковую лавочку, где солдаты по дешевым ценам могли купить «мыльце-шильце», табак, чай, сахар и все, что им не доставало, к полагавшемуся довольствию, а офицеры – и всякие деликатесы, я был очень удивлен, когда денщик Молчанов, посланный купить для меня одеколон, вернулся и, смеясь, заявил:

– Ваше благородие, нет дикалону, капитан Купцов все забрали, они его пьють.

Действительно, оказалось, что батальонный командир Купцов, за неимением «простой» под закуску, пил брокаровский одеколон[119].

Пришлось запретить держать в лавке одеколон и духи.

* * *

Как-то весной, зайдя в штаб полка, застаю своего адъютанта и молоденького прапорщика Яхонтова, начальника команды разведчиков, оживленно беседующими с двумя кокетливыми девицами.

Девицы представляются:

– Мы командированы в ваш полк на неделю, чтобы устроить зубоврачебный кабинет. Мы – зубные врачи.

– Очень приятно, – отвечаю, улыбаясь. – Вот у этих двоих как раз очень болят зубы, они только и ждали опытных дантистов.

Кабинет был быстро сооружен в какой-то избе, и у «зубодралок», как их сразу окрестили, не было отбоя от пациентов. Здоровых, кажется, было больше, чем страдавших зубной болью, – появление женщин на фронте всегда было событием.

Из-за одной из этих барышень я удостоился позже очень нелюбезного письма от супруги своего адъютанта. Он не замедлил быстро сойтись с более красивой, потребовал развода и после войны даже женился, уехав в Сербию. Жена Самойловича почему-то сочла меня виновником ее несчастья и изругала в письме последними словами.

* * *

В середине лета 1916 года, когда во главе русских армий стоял государь Николай II с начальником штаба генералом Алексеевым, а великий князь Николай Николаевич был отправлен главнокомандующим на Кавказ, решено было перейти в общее наступление одновременно на Северо-Западном фронте генерала Эверта и на Южном Брусилова.

Эверт долго выбирал, где легче произвести прорыв, и решил это сделать в районе 10-й армии со стороны Молодечно, наступая затем на Сморгонь и далее на Вильно.

69-я дивизия с моим полком во главе находилась как раз в центре удара. Готовились долго, подвозили тяжелую артиллерию, боеприпасы, сосредотачивали резервы.

За несколько дней до начала атаки прибыла из Москвы чудотворная икона Божьей Матери. Мой полк выстроился в резервную колонну. Приехал начальник дивизии Гаврилов, московский протопресвитер с причтом, начали служить молебен о даровании победы христолюбивому российскому воинству. Мы усердно молились.

Вдруг появились в небе два или три немецких авиона и стали швырять на полк бомбы. Попадание в те времена было неточное, бомбы рвались в отдалении, никого не ранило, но церковное благолепие все же было нарушено. Мои офицеры, подавая пример солдатам, не тронулись с места, и только Гаврилов, позеленевший от страха, начал метаться.

Служба кончилась благополучно, полк был отведен на позиции.

Через два дня должна была состояться атака, с предварительной подготовкой артиллерией.

И совершенно неожиданно все было отменено. Эверт узнал, что немцы, вследствие длительной подготовки, поняли, где планируется прорыв, и якобы сосредоточили значительные резервы для контратаки. Тогда он решил рвать немецкий фронт в районе Минска.

Произведена была новая перегруппировка войск, и в назначенный день началось генеральное сражение, приведшее к полному провалу всей операции.

Продвинулись на 5–6 километров, а через несколько дней пришлось отойти в исходное положение. Потери оказались громадными: около 100 тысяч было убито и ранено, среди них огромное число офицеров и шесть командиров полков.

Газовая атака

В начале августа, напротив позиций Лебединского и соседнего справа полка, из немецких передовых окопов каждую ночь начали слышаться какие-то подозрительные шумы. Ничего точно узнать не удалось, тем более что вскоре эти шумы прекратились. Только позже мы поняли, что немцы, установив баллоны с хлорным газом, ждали благоприятного западного ветра, чтобы отправить нас на тот свет.

Опасаясь все же, хотя и не будучи уверен, я начал принимать меры. Были проверены газовые угольные маски; для себя, на всякий случай, я получил вторую; все солдаты в окопах также их получили. Недоставало только для стоявших в дальнем резерве и для большинства денщиков. В приказе по дивизии рекомендовалось всем, кому не хватит масок, закрывать рот и нос смоченной в какой-то медицинской жидкости марлевой тряпкой. И жидкость, и марля были выданы.

Затем была проверена телефонная связь из моего наблюдательного пункта к батальонным командирам, быстрый выход солдат из землянок в окопы и занятие ими своих мест, и особенно усиление передовых. Проверив действия пулеметчиков и пристрелку артиллерии, мой наблюдательный пункт обложили соломой; ее полагалось зажечь. Считалось, что, пока солома горит, он будет защищен от проникновения газов.

Один из подпрапорщиков, кадровый унтер-офицер по фамилии Мусиенко, находившийся вблизи, когда я отдавал распоряжения, обратился ко мне и сказал:

– Господин полковник, надо будет зажечь факел, чтобы в тылу видели, что идут газы: тогда обозные, что ночью подвозят кухни, быстро повернут обратно. У них нет масок.

Я ответил:

– Что ж, можем зажечь и факел.

Не помню, зажег ли Мусиенко свой факел, но солому зажечь не успели.

Находясь всегда вблизи позиции, я неизменно руками саперной команды сооружал деревянный дом из двух комнат для нас с