— Я так и знал, что ты, прелестная крошка, ещё не приступив к делам, начнешь вмешиваться в процесс. Давно бы сделал тебе деловое предложение, если бы не оправдавшееся опасение, — очень довольный, что может поставить меня на место, Отче разлился заранее подготовленной речью или так показалось.

«Нет, я так не думаю, скорее уверен в обратном, дитя мое. Возьми в прелестную голову, что мои дела с этой клиенткой выстроены на основе конфиденциальности. Они касаются подробностей ее частной жизни. По сути дела я целый месяц, хотя в корректной форме, задавал вопросы, каковых воспитанный человек даме не задает никогда. Выпытывал скрытые детали ее прошлого. Но домогательства сопровождал заверениями, что любая информация, включая ее имя и имена прочих лиц, будут покрыты тайной, в особенности ее роль, как источника сведений. И представь себе, она, наконец снизошла к мольбам, является в контору (заметь, строго бесплатно, я заикнулся, дурак, о вознаграждении, и чуть было дело не испортил, долго просил прощения), для того чтобы излить болезненные воспоминания. И что? На моем месте восседает чуждая ей девица и хуже того, оказывается осведомленной об интимных подробностях жизни благодетельницы. Где обещанная строгая конфиденциальность? Где профессиональная тайна? Какое после этого может быть доверие? Она просто произнесет слово из трех букв и исчезнет навсегда.

Сама понимаешь, душа моя, ситуация безвыходная. Не будь Альчонковой операции, я бы явился слушать даму при любых обстоятельствах, включая случай бубонной чумы в моем организме, но, увы, слаб и грешен, голос природы глушит совесть, долг и все остальное. Поэтому прошу тебя и надеюсь, что справишься. Покриви душой лишь в одном: скажи даме (ее зовут Людмила Евгеньевна Глебова), что мою маленькую дочку увезли в больницу сегодня утром. Кстати, чистая правда получится, если умолчишь о плановости операции. У нее самой две дочки — одной 10, другой 12, должна понять и не держать на меня сердца. А я приеду, как смогу. Операция в 11.00, идет, скажем, час, далее два часа бедная мышка лежит в клинике и держит папу за руку, потом нам отдают ее домой, еще через час мы дома — клиника за городом. Я, как смогу оставить их одних, так приезжаю. Но, сама понимаешь, в таком деле вариантов — как блох на дворняге.»

Обо всем договорившись, мы выпили еще по чашке кофе, и Валентин с легким сердцем полетел домой. На прощание он несколько раз вкратце обрисовал, каких размеров камень спал с его растерзанной души и насколько он уверен, что я, его будущая соратница и компаньонка, управлюсь с нелегким делом как по-писанному — порукой тому его знание людей в целом и моей драгоценной особы в частности.

Закрывши дверь за полуночным гостем, я вздохнула и отправилась в ванную комнату доделывать прическу из почти безнадежно высохших волос. Зеркало там отразило озадаченную физиономию со слегка перекошенной улыбкой, отдаленно напоминавшей Валькину.

Из обильных хвалебных речей Отче я вынесла парочку ощущений противоречащих одно другому. Что, во-первых, бедняге Валентину действительно позарез нужно мое сидение в конторе, иначе не превозносил бы он меня столь бессовестно — добрые слова, сказанные им за дюжину лет нашего знакомства я вполне могла бы пересчитать по пальцам одной руки вплоть до нынешнего вечера; а во-вторых, в отличие от него я была далеко не так уверена, что моя миссия увенчается успехом, и это сомнение таинственным образом меня задевало, причем довольно сильно. Очевидно потому, что замешался вопрос о трудоустройстве.

Вероятно, сказались смутные наши времена, и неуверенность в завтрашнем дне заставляла всерьез рассматривать самые причудливые проекты в качестве запасных вариантов. В самом деле, прикажет родное издательство «Факел» долго жить в один непрекрасный день, и что прикажете делать с моим гуманитарным образованием широкого профиля? Ведь пойдешь тогда к Валентину, попросишься к нему на службу, спрятавши в карман высокомерие и предрассудки. А друг Валя не раз и не два подумает, если завтрашняя посетительница меня не признает и говорить откажется. Вот и ломай теперь голову, как внушить ей максимальное доверие. Было мне досадно и муторно, крайне неприятно сомневаться в себе — в раздерганных чувствах я разложила диван, завела будильник на немыслимо ранний час и отправилась на свидание к доброму Морфею под неумолчный шум дождевых капель. Подлое устройство оказалось без чувства юмора и действительно подняло меня в указанное ему время — в половине седьмого утра. За окном светилось серо и чуть розово — неизвестно то ли дождь опять польет, то ли вскорости прояснится.

Я машинально проделала утренние процедуры, тщательно выбрала форму одежды — прилично и без претензий. Песочного цвета летний костюм с юбкой до колена, тоном ярче персиковая шелковая блузочка, туфли и сумка из мягкой коричневой кожи. Неброско и элегантно — большего я для неведомой Людмилы Евгеньевны Глебовой сделать не могла, хоть убейте. Пусть довольствуется этим имиджем.

К приезду Валентина я была собрана до мельчайшей детали и раз пять проверила, как смотрится мой деловой облик во всех имеющихся зеркалах.

В последние, самые томительные минуты я сидела на диване ввиду окна в полной отключке и цеплялась мыслями за сущие пустяки. Собственные душевные спазмы меня просто бесили — подумаешь, испытание предстоит, блин горелый (я старалась пошлым языком присыпать волнение, как песочком), а я дергаюсь, как первокурсница перед экзаменом по истории КПСС! Не дай Бог, Валька просечет мои терзания, ведь сживет потом, стервец, со свету бесстыдными насмешками.

Отче Валентин явился в означенный час, лихо выскочил из подлетевшей к подъезду кремовой «Волги» (я дошла до того, что торчала у окна с видом на подъезд, совсем впала в детство!) и мгновенно исчез в дверях. Я собрала оставшееся самообладание и постаралась встретить гостя светской улыбкой.

Однако напрасными оказались мои опасения и тревоги! Валька был настолько поглощен собой, что раздерганного состояния будущей помощницы просто не заметил, и слава тебе, Господи!

— Готова, дитя? — бросил он в спешке. — Вот и умничка! И оделась славно, не посрамишь моей конторы, любишь, значит дядю Валю, и есть за что! Я сам себя люблю временами, но сегодня со временем туго, хоть караул кричи, никак не успеваю полюбоваться собой. И дома, ой, дитя, ты не представляешь, что там дома… — сыпал он, пока мы спускались по лестнице и садились в машину. — Таблица с тещей в истерике, чуть не ревут обе, чашки роняют, на Альчонку смотрят, как будто она уже в гробу, дуры чертовы. И ее завели, того гляди в голос запищит, придется ее везти в клинику связанной. О-ох, идиотки безмозглые… Пустяковая ведь операция, а они — сил моих нету! Поверишь, дитя, они меня достали, две дуры, жена и теща просто вынули душу. Застрелил бы обеих, да некогда. Вот Антон подтвердит, он их сегодня видел.

Антоном звали водителя «Волги», он был молод, светловолос, коротко стрижен и весьма немногословен. С большим искусством он вел машину сквозь утренние транспортные потоки и лишь ронял односложные междометия, а самой длинной речью разразился вблизи места назначения.

— Понятное дело, — высказался он. — Пацанку всем жалко. А бабы на то и бабы.

Осчастливив нас перлами народной мудрости, Антон резко свернул машину с Ленинского проспекта и через секунду затормозил у входа в стеклянную кафешку на самом краю кирпичного ряда домов. Далее до самого Внукова шли новейшие панельно-бетонные изыски. Антон постучал ногтем по часовому браслету и произнес нечто вроде вступительной речи к дальнейшему действию.