развиваться!» – засмеялась Ключерева. Мной был доволен и Пестов, и главное – мной был очень доволен Григорович.

Кроме того, в тот вечер меня посадили гримироваться на место, принадлежавшее самому В. В. Васильеву, в гримерной № 202. Перед началом «Золотого века» я подошел к смотрительнице этажа, спросил, где буду одеваться. «Куда твой костюм положили – там и сядешь», – ответила она. Так полагалось. Пошли с ней по комнатам мой костюм искать и обнаружили его в № 202. На гримировальном столике Васильева лежала моя шляпа, рядом висел мой костюм. Я подумал – счастливое предзнаменование! Открылась дверь, в проеме появилось хитрое лицо главного костюмера Большого театра Саши Назарьянца: «На главное место в театре я не просто так тебя посадил!»

Но без «ложки дегтя» не обошлось. Когда я гримировался, в раздевалку ввалился один очень завистливый и не очень успешный артист. Он сел напротив и стал говорить мне в лицо ужасные гадости, что я уродливый, блатной, недостойный работать в этом театре… Тут Лена Стребкова, которая меня гримировала, не выдержала: «Если вы сейчас не выйдете из гримерки, я вынуждена буду написать на вас докладную, вы мешаете мне делать мою работу!» Тогда он встал и вышел. Но стоило мне появиться за кулисами, он встал рядом и до самого моего выхода на сцену продолжал говорить отвратительные вещи. Меня это вывело из себя? Нисколько! Я был в себе абсолютно уверен и знал, кто тут талант, а кто бездарность. Для меня его оскорбления были ничто. Меня в этом смысле Пестов натренировал!

Пётр Антонович всегда перед выходом на сцену говорил мне много, мягко говоря, неприятного. А в выпускном классе он год был занят тем, что каждый раз доводил меня до слез. Сначала я лил слезы, а затем слезы высохли, и я мысленно посылал Пестова «по известным адресам». И потому, когда нечто подобное со мной пытались проделать в театре, это было «артель – напрасный труд». Помню, я тогда позвонил Петру Антоновичу и сказал: «Пётр Антонович, вы меня выдрессировали! Всю жизнь буду стоять коленопреклоненным перед вами. Я понял, зачем вы это делали». Он хмыкнул: «Коля, видишь, как хорошо, что у тебя с психикой хорошо, что ты это понимаешь. Многие это не поняли».

Я вышел и станцевал Конферансье хорошо, настолько, насколько это можно сделать в 18 лет. На записи видно, что ребенок, конечно, еще мало что умеет, не понимает до конца, что делает. Но! Меня тогда по-настоящему спасла природная музыкальность и ноги, двигавшиеся как на шарнирах, способные делать все, что угодно.

8

В конце декабря в театре продолжались прогоны лондонских программ. В один из дней на Верхней сцене шла большая репетиция: акты «Спартака», «Спящей красавицы», «Лебединого озера», «Каменного цветка». Григорович сказал: «Мы проходим все, что положено, а потом „Ромео и Джульетту“ еще раз, для Цискаридзе!» Народ, конечно, обозлился – всем придется танцевать пятую сюиту специально для меня.

Доходит дело до «Ромео». Я станцевал вариацию, а в следующих сценах друзья Меркуцио меня поднимают и крутят и так и сяк, Меркуцио в тот момент мертвым притворяется. А в этих друзьях, как нарочно, набор из моих самых больших «доброжелателей». Двое из них неоднократно пытались показать партию Меркуцио руководству, но им даже репетиций никто не выписал по их неспособности. Тут-то они надо мной поиздевались от души. Щипали, тыкали ужасно больно, а мне-то положено изображать веселье.

А я был мальчик бедный, и трико у меня на поясе держалось на старом ремне с картонной основой. Они меня раз подняли за этот ремешок, два подняли, и в сцене смерти Меркуцио, поднимая, специально так сильно дернули за ремень, что он лопнул. И я головой с самого верха полетел в пол. Падал я громко. Трико уже не на чем было держаться… Кто-то побежал, мне что-то вынес – при Григоровиче все бегали «на цыпочках». А Юрий Николаевич сказал: «Ничего, Колечка, у умирающих нет сил. Ничего страшного, все хорошо!»

Многие тогда понадеялись, что Григорович снимет меня с роли. А случилось что? На следующий день в расписании: «Репетиция. Цискаридзе, Симачёв, Григорович, друзья. С 12.00 до 15.00, зал № 1». И битых три часа «друзья» меня носили при Юрии Николаевиче, не опуская на пол. Я ничего не танцевал. «Нет, плохо, еще раз, – говорил он. – Нет, это нехорошо. Вот сделайте-ка так! Коленька, а попробуй вот так опустить ножки…» Григ все понял, и теперь он над ними издевался. «Друзья» меня носили, как хрустальную вазу. Они из зала выползали на четвереньках.

Расписание лондонских гастролей с датами и именами исполнителей вывесили за две недели до отъезда. Я пришел с тетрадкой и переписал все свои спектакли. Их было очень много – где-то кордебалет, где-то соло, но я везде стоял вторым составом. 31 декабря шел «Щелкунчик», в котором я танцевал Французскую куклу. Я станцевал как-то тихо и так же тихо пошел праздновать свой день рождения домой. Мне исполнилось 19 лет.

Проснулся утром 1 января оттого, что меня лихорадило, дико болело горло. С высокой температурой, полуживой, кашляя и чихая, я притащился утром на классику. Иду по коридору, вижу, что все гастрольное расписание снято. На обратном пути захожу в канцелярию, а мне ее заведующая Наталья Довбыш и говорит: «Ну, Цискаридзе, из-за тебя всю новогоднюю ночь работали». Ну, думаю, странные люди, а сам спрашиваю: «Что вы делали из-за меня? Я-то при чем?» Она говорит: «Иди расписание читай, переделали всё». Подхожу и понимаю, что везде изменение только касательно моей фамилии. Везде, где я был вторым составом, я стал первым.

9

3 января 1993 года балетная труппа ГАБТа, именуемая за границей Bolshoi Ballet, и я в том числе, отправилась на гастроли в Лондон. Приехали в пятизвездочный отель «Marriott» в Кенсингтоне, находящийся рядом с Royal Albert Hall, где мы выступали. Решив выяснить расписание, я зашел к Довбыш, в тот момент у нее зазвонил телефон. А с нами на гастроли поехала, как один из ведущих педагогов-репетиторов театра, Г. С. Уланова со своим секретарем Татьяной Агафоновой.

Галина Сергеевна в какой-то момент оказалась очень одиноким человеком. Но однажды к ней, чтобы взять интервью, пришла Татьяна Агафонова и неожиданно для всех стала для Улановой самым близким человеком, помощницей во всех делах. Поскольку Галина Сергеевна была дважды Героем Социалистического Труда, дважды «Гертрудой», ей по рангу в театре полагался секретарь. Агафонова и была оформлена в поездках на эту должность. Потом Уланова ее удочерила, они съехались и стали жить в большой квартире в доме на Котельнической набережной. Татьяна Владимировна прекрасно понимала, кто такая Галина Сергеевна, и потому довольно беззастенчиво пользовалась всем, что