– Садитесь, будем делить сегодняшнюю добычу.

Рабы и рабыни торопливо рассаживались вокруг очага, каждый на свое место.

Тэмуджин с Сулэ присели с нижнего края и, дождавшись старших, взяли по полуобъеденному ребру конины.

«Все они знают и понимают не хуже других, – думал Тэмуджин, глядя на рабов, обдумывая их разговор. – А люди привыкли смотреть на них как на малоумных, годящихся лишь для черной работы».

В курене с каждым днем все больше чувствовалось приближение больших, значительных событий. Как всегда к этому времени люди, особенно молодые, примеряли на себе новые одежды. Харачу, те, кто победнее, нашивали на старые дэгэлы новые заплаты, обшивали свежей замшей полы и рукава, накладывали подошвы на гутулы. В морозном воздухе вместе с дымом от очагов то у одного, то у другого айла разносился кислый запах свежего вина – люди готовились угощать богов перед охотой и к праздничным пирам после охоты.

Молодые готовили коней: после охоты должны были быть состязания между родами. Каждое утро вдали за куренем большими толпами собирались конные и делали длинные пробеги по глубокому снегу. Белый вихрь вздымался и долго кружился вслед за стремительно несущимися рысаками и иноходцами, оттуда, приглушенные расстоянием, доносились звонкие крики, разъяренное ржание.

На другой стороне, на высоком берегу, где снег был сдут ветрами, и издали белое отчетливо перемежалось с желтизной обнажившейся пожухлой травы, молодые мужчины пробовали новые луки и стрелы. То одна за другой, то вразнобой пронзительно и тонко свистели йори. Всадники оттуда то и дело толпами или в одиночку рысили в курень, к юртам стрелочников и лучников, чтобы подправить снаряжение, красовались по-новому украшенными саадаками и хоромго.

В середине месяца гуро[15], когда луна проглядывалась ровно наполовину, после захода солнца улигершины[16]начали первые песни о Гэсэре[17].

В юртах нойонов и богатых харачу собрался народ. Таргудай пригласил к себе лучшего улигершина племени – оронарского Тушэмэла. Тот собирался на этот раз петь в своем роду, но Таргудай заранее пригласил его к себе и за щедрыми угощениями уговорил остаться, обещав самую высокую награду для улигершинов – белого пятилетнего иноходца под новым седлом.

С этого дня, как только начинало смеркаться, в курене тайчиутов разом затихала жизнь, и между юртами становилось безлюдно. Лишь изредка, запыхавшись, пробегали запоздавшие, да слуги то и дело носили из юрты в юрту дымящиеся паром блюда. Все соплеменники, до самых бедных харачу, забивались в юрты к тем, у кого на хойморах восседали самые почетные в эту пору гости – улигершины. И даже рабы, подкравшись снаружи, ушами прилипали к стенам, жадно ловя обрывки древних песен.

Тэмуджин решил, что его, правнука хана Хабула, и в канге никто не смеет отлучать от слушания Гэсэра вместе с вождями. «Если буду вместе с харачу, то этим я сам признаю свое отлучение от ханского рода, – подумал он. – Нет уж, я должен быть с нойонами и буду с ними… Пусть Таргудай даже выгонит меня из своей юрты, но зайдя туда вместе со всеми, я всем покажу, что я нойон, как и они».

И когда в юрту Таргудая гурьбой стали заходить ближние тайчиутские нойоны и нукеры со своими женами и детьми, он, набравшись смелости, последовал за ними. В полусумраке, пока гости топтались перед очагом и рассаживались у стен, он нашел себе место у двери, за спинами нукеров.

Все, наконец, расселись; огонь очага вновь осветил всю юрту до блестящих решетчатых стен. На хойморе, рядом с хозяином, по правую его руку сидел еще не старый мужчина в простом, из ягнячьей шкуры, халате, с длинной, до живота, бородой, едва тронутой бледной сединой. В руках он наготове держал длинный хур с искусно вырезанной на верхнем конце безрогой изюбриной мордой, тихо трогал волосяные струны, пробуя звук.

По левую руку Таргудая сидела его жена – дородная женщина с большой черной родинкой на носу, расставляла перед собой на столике чашки для архи. Ей помогала младшая дочь, некрасивая девочка лет двенадцати, одинаково похожая и на отца и на мать.

Таргудай, приосанившись, с благодушным видом оглядывал гостей; у западной стены двумя рядами расселись старейшины и нойоны с сыновьями; ниже, ближе к двери, беспорядочной кучей теснились нукеры. Женскую сторону заняли разнаряженные как в праздник жены старейшин и нойонов с дочерьми и внучками.

Неторопливо проводя хозяйским взором по лицам нукеров, Таргудай вдруг столкнулся взглядом с Тэмуджином. От неожиданности глаза его осоловели, наливаясь тяжелым негодованием, он какое-то время смотрел на него, раздумывая, как быть.

Тэмуджин, не опуская глаз и подавляя волнение в груди, ждал, когда он его выгонит, приготовившись с достоинством встать и выйти из юрты. Таргудай дернул головой, разом отворачивая от него раздраженный взгляд, повернулся к улигершину и обратился к нему нарочито беспечным голосом:

– Ну, уважаемый Тушэмэл-сэсэн, не время ли вам промочить горло перед важным делом, – он, не оглядываясь, протянул руку к жене, которая тут же бережно поставила ему на ладонь большую серебряную чашу с архи. – Если архи наш слишком крепкий, можете выпить половину, если слабоватый, выпейте до дна, ну, а если совсем никуда не годится, тогда скажите прямо, мы достанем арзу.

«Не решился из-за меня поднимать шум, – облегченно подумал Тэмуджин. – Да и нет у него никакого права выгонять, раз он сам привез меня сюда и держит… Я тоже нойон со своим знаменем, не ниже его…»

Тушэмэл обеими руками принял чашу и, протянув вперед, к очагу, отлил несколько капель на огонь. Затем он, безымянным пальцем макая в архи, побрызгал на восемь сторон света, начиная с востока, потом прямо вверх, на дымоход, и под внимательные взоры гостей выпил половину чаши. По юрте прошел одобрительный гул: архи оказалось хорошее. Он со стуком поставил тяжелую чашу на стол, через край выплеснув несколько капель и, взяв в правую руку хур, приложил смычок к струнам…