– Но ты будь осторожен, – строго повторил Кокэчу. – Дух у Таргудая неустойчив и часто двоится: он думает одно, а делает другое, особенно когда пьян.

– Ладно.

Из-за кустов излучины показался всадник – к ним рысил Сулэ.

– Ты часто бываешь здесь? – быстро спросил Тэмуджин.

– Бываю, но больше я к тебе не подойду.

– Приглядывай за моими.

– О своих не тревожься. Теперь там неподалеку мой отец, он будет присматривать за ними.

Сулэ, приблизившись, за десяток шагов слез с коня и с согнутой спиной торопливо подошел к Кокэчу. Низко кланяясь и с робкой улыбкой глядя на него исподлобья, вынул из-за пазухи огниво с кремнем и подал обеими руками.

– А огонь мне кто разожжет? – шутливо развел руками Кокэчу. – Еда моя, так пусть хоть работа будет твоя.

– А-а, сейчас, сейчас, – засуетился Сулэ, но тут же осекся: – Вот только аргал не наш, если дым увидят, то нам достанется…

– Ничего вам не будет, – успокоил его Кокэчу. – Скажите, что я попросил. Ведь не скажет же ваш Таргудай-нойон, что он для шамана помет от своих коров пожалел. Ведь его засмеют на всю ононскую степь и тобши больше не изберут, верно? – он с улыбкой обернулся к Тэмуджину.

– Ну, тогда бояться нечего, – Сулэ еще раз опасливо оглянулся в сторону куреня и, отойдя за кучу, стал очищать место от снега.

Через короткое время они втроем сидели у небольшого костра. Над огнем свисали три оструганных прута с большими кровавыми кусками лошадиной печени. Сулэ жадно пихал в рот едва обожженные, полусырые куски, торопливо жевал. Лицо его было густо измазано в крови и саже. Тэмуджин, борясь с голодом, ждал, высоко над огнем поднимая свой прут с тремя кусками, и взялся за еду только когда перестали стекать с них капли крови.

– Я много есть не буду, – сказал Кокэчу. Он сжал в руке комок снега и положил себе в рот. – Вчера я поел жирного мяса и теперь дня два могу не есть. А с работой вы можете не спешить: еще девять дней весь курень будет спать с утра до вечера. Наедитесь и можете тоже до вечера поспать у огня.

– Я тоже заметил это, – давясь едой, подтвердил Сулэ. – В курене никого не видно, даже собаки не лают.

Перед отъездом Кокэчу вздремнул, сидя у костра – на полуслове оборвав разговор, опустив голову на грудь – малое время, пока Сулэ съедал его долю конской печени.

Уезжая, он еще раз повторил:

– До вечера отдыхайте, не возвращайтесь в курень. Ничего вам за это не будет, там сейчас не до вас.

«Можно подумать, что уговаривает, – усмехнулся про себя Тэмуджин. – Что ему до нашего отдыха, когда сам вольный как птица…»

Проводив его, Тэмуджин сложил под себя куски коровьего аргала, подбросил в костер и лег спиной к огню.

Засыпая, сказал:

– Наполняй свою телегу и смотри за огнем, после меня поспишь ты.

Тот кивнул головой, все так же жадно доедая обугленный кусок на почерневшем от огня пруте.

Тэмуджин не сказал Кокэчу о своем сне, увиденном им в юрте Таргудая. Он знал: чтобы сон сбылся, нельзя рассказывать о нем никому, но в тайне нужно крепко держать его в своей памяти и почаще вспоминать про него.

С другой стороны, Тэмуджин почувствовал в поведении Кокэчу какое-то превосходство над собой, будто тот ведет его на поводке по одному ему известному пути и это его стало настораживать. Хоть и говорил ему Кокэчу, что за ним наблюдают старшие шаманы, что под их надзором идет подготовка его к ханскому трону, Тэмуджин в разговоре с ним почувствовал свою зависимость от него. Ему казалось, что тот понемногу начинает брать над ним власть, и это раздражало его. Внимая внутреннему своему чутью, он для себя решил, что Кокэчу для него не преданный друг, как Джамуха-анда, а лишь спутник в пути, хотя и нужный и могущественный.

Тэмуджин с Сулэ возвратились в курень незадолго до заката. Красноватая мутная пелена облаков скрывала солнце над дальней горой. Между юртами остро пахло дымом, смешанным с запахом вареного мяса, люди вновь готовились к ночному сидению.

Заворачивая в айл Таргудая, Сулэ, ведший свою арбу впереди, краем задней оси задел восточную стену молочной юрты. Тэмуджин шел со своим возом в шагах тридцати и видел, как с глухим хрустом дрогнула стена.

Из двери молочной юрты, пригнувшись, выскочила жена Таргудая в праздничном, крытом синим шелком халате. Поворачивая по сторонам толстой шеей, разъяренным взглядом она нашла Сулэ, затрясшегося от страха, пошла на него раненой медведицей. Хотела, видно, заорать во весь голос: она уже открыла рот и пошире раскрыла глаза, но в последнее мгновение осеклась, опасливо оглянувшись на большую юрту, сжала свои пухлые кулаки и хрипло зашипела:

– Ты что, паршивый козленок, с закрытыми глазами ходишь, что ли? Или мне велеть выколоть тебе один глаз, чтобы другим хорошенько смотрел?.. Где вы так долго пропадали? Скоро гости будут, воды нет, быстро опорожняйте один воз и съездите к проруби!

Сулэ с невероятной быстротой закланялся, пятясь назад, спеша исчезнуть из-под ее взора. Жена Таргудая не смотрела на Тэмуджина, как будто не замечала его, но словами обращалась к обоим, когда крикнула еще раз:

– Быстро мне привезите воды!

Пока они сбросили с воза аргал и съездили к реке, солнце село. Тэмуджин торопился, чтобы успеть вместе с нукерами зайти в большую юрту, чтобы не заняли его место. Они занесли бурдюки с водой в молочную юрту, распрягли арбы и отпустили волов, примотав волосяные поводья к рогам. Сулэ, прижимая за пазухой остатки лошадиной печени, зашагал к своей юрте, а Тэмуджин остался в айле.

На этот раз он почти без робости вошел в большую юрту вместе с нукерами. «Я отмечен богиней Эхэ Саган, что мне теперь этот Таргудай…», – заставил он себя подумать, перешагивая порог.

Сев на свое место и дождавшись, когда все рассядутся, он взглянул на хоймор. Там все было как вчера: важный и напыщенный Таргудай в середине, по правую руку улигершин, по левую – жена. Недавно еще исполненная злобой и бешенством, грозившая выколоть глаз Сулэ, теперь она с радушной улыбкой посматривала на гостей.

Таргудай громко прокашлялся, поправляя голос, и с умудренным, задумчивым лицом оглядел гостей.

– Нойоны и верные нукеры мои, – помедлив, заговорил он, – вот и подошла пора нам идти на зверя. На нынешнюю облаву к нам съедутся люди со многих родов, и дальних и ближних, и я вот, не покладая рук, без сна, без отдыха готовлюсь к ней, думаю, как лучше все сделать. Нехорошо будет, если пригласив со всех сторон столько народа, сами не сделаем всего, чтобы ублажить богов и духов. В прошлом году большой добычи у нас не было, живущие на небе тогда не допустили к нам больших звериных стад. А позже нам стало известно, что многие в племени перед охотой не принесли настоящих жертв восточным богам, отделались баранами и козами, и те разозлились на нас. На этот раз я хочу искупить вину наших соплеменников, хочу принести восточным небожителям достойную жертву… Я решил принести жертву тремя черными баранами, тремя черными жеребцами и тремя молодыми мужчинами.