Сегодня не надо бояться! Сегодня — война.

День-ночь-день-ночь — мы идем по Африке,

День-ночь-день-ночь — все по той же Африке

(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)

Отпуска нет на войне!

Вот они! Еще секунда!..

[…………………………..]

Мы ждем атаки до тоски…

[…………………………..]

Мгновения становятся долгими-долгими, каждое — как целая жизнь. Можно не спеша беседовать, толковать о пустяках, любоваться ярким майским небом.

…Беседовать? Но я же один! Вокруг — никого, ни живых, ни мертвых, только серые тени впереди.

Калитка распахнута… Калитка? Нет никакой калитки, на ее месте — проход между камней, я в ущелье, за моей спиной вход в Туннели.

Огонь!

И уже все равно, отчего я один, почему бой повторяется снова и снова, почему…

Огонь! Огонь! Огонь!..

Серые тени мечутся, падают за камни, отходят, отползают назад. Вам не пройти! Тогда, у калитки, я все-таки выжил, и теперь осталось последнее — задержать серых тут, у стальной двери подземелья, чтобы уцелевшие ушли, исчезли, растворились в бесконечных лабиринтах.

Огонь! Огонь! Огонь!!!

Деревянные рукоятки давно мокры от пота, ангел-хранитель каким-то чудом не дает перекоситься ленте, и серые отступают, отступают, отступают…

Но ведь бой уже был? Ребята ушли, мы встретились с ними в бункере, огнетушитель катился по бетонному полу, а потом девушка по имени Альда…

Огонь!!!

Восемь-шесть-двенадцать-пять — двадцать миль

на этот раз,

Три-двенадцать-двадцать две — восемнадцать миль вчера.

(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)

Отпуска нет на войне!

Серых все больше, выстрелы — хлопки шампанского справа и слева, значит, сумели забраться на скалы, значит, недолго, значит, гаплык и вата, но уходить нельзя — и сдаваться нельзя.

День-ночь-день-ночь — мы идем по Африке,

День-ночь-день-ночь — все по той же Африке…

Не слышу! Почти ничего не слышу, даже треск пулемета. Нет, пулемет не трещит, такое придумали те, кто видел — и слышал! — войну только в кино. Звук другой, совсем другой, он не похож на хлопок, не похож даже на удар плети. Вначале негромкий, даже протяжный, затем — как ладонью по ушам. Только кажется, что выстрел длится долю секунды, на самом деле он долгий, очень долгий, особенно в такие мгновения.

Огонь! Огонь! Огонь!..

Серые там же? Нет, ближе, хлопки шампанского не умолкают, фонтанчики пыли мешают дышать.

Серые? Нет никаких серых! Светло-зеленые гимнастерки, бесформенные фуражки с красными пятнышками над козырьком… И у них не автоматы — старые мосинские винтовки.

И на мне тоже — фуражка! Только кокарда не красная, а…

Но так и должно быть! Они захватили город, мой город — эти, в старых нестиранных гимнастерках. Потом они ворвались в калитку, и мальчик в золотых погонах ткнулся лицом в истоптанную траву.

Огонь!!!

Восемь-шесть-двенадцать-пять — двадцать миль

на этот раз,

Три-двенадцать-двадцать две — восемнадцать миль

вчера…

Этот у них, кажется, главный — невысокий, темноволосый, немногим старше мальчишки, погибшего у калитки. На нем не гимнастерка — кожаная куртка. Приметная куртка, целиться легко. Но я не могу в него стрелять!

Уже близко! Огонь!..

[…………………………..]

Я их хорошо знаю — этих, с красными пентаграммами на фуражках. Всегда мечтал сойтись лицом к лицу, стволом к стволу. «Там», у доктора Джекиля, такому не сбыться, зато сбывается «здесь», среди холодных скал, у стальной двери, к которой я никого не подпущу. Их много, их всегда много, они нападают сто к одному, словно саранча.

…Огонь! Огонь!

Темноволосый снова впереди. Без него орава давно разбежалась бы, попряталась за камни, он у них главный — широкоплечий паренек в приметной кожанке, он поднимается первым, первым идет под мои пули. Сколько ему? Шестнадцать? Семнадцать? Но я не могу в него стрелять!

[…………………………..]

Ну, вот и все. От ленты — только огрызок, светло-зеленые гимнастерки совсем близко, раскаленный металл дышит жаром.

Даже не покурить. Поздно!

Ты, в кожанке, ты снова впереди? Куда лезешь, парень, я же тебя старше, старше на целую жизнь. Я знаю, что прав! Это ты не прав, ты воюешь не за тех, не за тех! Кому нужна твоя храбрость, у меня еще остались патроны, палец лежит на гашетке… И не будет ничего — ты не познакомишься с молодой веселой студенткой, твой сын не будет носить пилотку-«испанку», тебя не пошлет в разведку генерал Лелюшенко…

Почему ты за НИХ? Почему?

Но я не могу стрелять…

Брось-брось-брось-брось — видеть то, что впереди.

(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)

Встаю. Вытираю липкие от пота ладони.

Вот он я, дед!

[…………………………..]

— Тебе не очень хотелось говорить о войне, дед. О той, что вы называли Отечественной. Но о другой — о своей первой войне — ты не рассказывал ничего. Вообще ничего, ни слова!

— Рассказывал. Я был пулеметчиком на тачанке. Помнишь? Ты еще смеялся…

— Смеялся — когда ты поведал, как вы почти каждый день удирали от страшных бандитов, а ты отстреливался и все боялся, что догонят. Но я уже не маленький, дед. Я знаю, что такое ЧОН. Часть особого назначения при ВЧК, правильно? Я видел твои фотографии, они даже в музее висят. Ты в заднем ряду, в кожаной куртке, коротко стриженный, но все равно тебя легко узнать.

— Тебе показалось. Я никогда не носил кожаную куртку. Там я в обычной рубашке. Мы вернулись из-под Валок, был очень тяжелый бой.

— И еще фотография — ты со своим другом. Там ты чуть постарше…

— Это 1921-й. Нашу часть тогда как раз расформировали. Сфотографировались на прощание… Что тебя удивляет, солдат Яшка? Что я пошел к красным?

— Тебя звали к Деникину.

— Звали. И не просто звали — чуть ли не силком тащили. Мои же родственники. Я остался один, без отца и матери, вот и хотели пристроить. Говорили, что у Деникина сапоги хорошие дают. С подковками.

— Но ты пошел в ВЧК, дед!

— Деникинцы расстреляли моего крестного, после смерти отца только он нам помогал. Помнишь, мы ездили в Валки, я показывал это место? Гонтов Яр. Там многих расстреляли, а даже памятника нет… Ты бы поступил иначе?

— На твоем месте? Не знаю. Я не батрачил с семи лет…

— С шести, солдат Яшка, с шести. Но дело не в этом. Не только в этом… 20 августа 1991 года, когда еще не знали, чей верх и будут ли стрелять, ты вышел на площадь?