Наступившие дни, казалось, подтверждали его правоту.

Опыт в Бюро был отставлен, он все придумал заново, талантливо и просто. Подхватывал ее днем в городе у памятника Рудаки; через пять минут, миновав десяток лавок, торговавших знаменитыми пестрыми коврами, «Волга» подкатывала к его дому, через десять они пили чай, через двадцать панцирная сетка его матраса упруго подбрасывала их в небеса, через час с небольшим оба сидели на своих рабочих местах и занимались делом. Он был счастлив. Рядом с ее крохотностью чувствовал себя большим мужчиной, благородным воином, отважным великодушным львом. Он был счастлив. Она ни о чем его не спрашивала, дрожала от его прикосновений и, закатив глаза, отлетала в любовь покорно, нежно и завораживающе тихо. Он был счастлив, что изобрел идеальный вариант, медовый месяц длился уже две недели, и никто ничего не замечал. Во всяком случае, так ему казалось.

Однажды, углядев на ящике телевизора ушастого Чебурашку, игрушку, выжившую еще со времен Щенникова, Мехрибан прижала ее к себе и сказала, что ни за что не отдаст. Он был рад; он был готов одарить ее всеми земными дарами, лишь бы они пришлись ей по душе, а тут такая удача. Тем более что наивно-трогательный взгляд Чебурашки так походил на взгляд Мехрибан. «Она твоя, — сказал он, — ее зовут Чебурашка, пусть эта веселая игрушка навсегда останется с тобой».

А потом позвонил Макки. Неожиданность подстерегла, как ей положено, неожиданно.

— Искандер?

— Аббас!

Обрадовались оба, искренне, бурно, что и было взаимно высказано в самых первых словах.

«Откуда он знает мой телефон?» — мелькнуло у Саши, но вовремя спохватился, сообразив, что вопрос глуп.

Встретились на следующее утро. Обнялись, поглядели друг на друга, и Саша отметил, что Аббас тегеранский совсем не похож на себя московского; исчезла в нем иностранная важность, проявилась обыденность, даже обыкновенность. А все же Саша был Аббасу рад именно потому, что в персе был кусочек Москвы и их общих московских подвигов. Выходило, что среди всех иранцев Аббас был ему самым близким.

Был чудный теплый день, не жаркий, не холодный, редкий для осеннего Тегерана, и, понятно, Аббас повез его на теннис. Саша отнекивался, отсмеивался сперва, ни ракеток, ни кроссовок он из Москвы не привез, но Аббас снабдил его и первым, и вторым и привез в исламский теннисный клуб, разбитый в тени высоких густых деревьев на богатом севере Тегерана и закрытый для простых смертных.

Корт был хорош; красный грунт в меру укатан и сбрызнут перед игрой водяным душем из желтого шланга; теннисный бой удалился, оставив для них на скамейке для отдыха белоснежные махровые полотенца, бутылки с минеральной водой и банку запасных зеленых мячей. «Красиво, — подумал Саша. — Лучше, чем у нас в Лужниках, Лужники забиты народом, а здесь корты пусты; и потом, что в них исламского, мне непонятно».

Играли под мягким солнцем в удовольствие, не заводились, не ломались, знали, что силы примерно равны; потом неторопливо отдыхали, промокали лбы полотенцами, потягивали ледяную воду. «Как тебе Иран?» — спросил Макки. «Как и раньше. Любимая страна», — ответил Саша. «Как Тегеран?» — «Второй после Москвы». «Как тегеранские девушки? Желание возникает?» — спросил Аббас, и Саша, замешкав с ответом, напрягся: показалось ему, что Аббас неспроста задал такой вопрос, или не показалось? «Девушки прекрасны, всегда готов», — ответил Саша, Аббас кивнул, и Саша успокоился: показалось, конечно, откуда Аббасу знать о Мехрибан?

На соседний корт вышла молодая пара. Девушка была в хиджабе и шароварах, парень — в длинных брюках. Играть им было неудобно, теннис требовал свободы в одежде и раскованности в движениях, ислам — аскетизма и самодисциплины. Аббас осуждающе кивнул в сторону игравших, а больше бегавших за разлетавшимися по сторонам мячами, и подмигнул Саше. «Хиджаб и теннис — две вещи несовместные, сказал бы Пушкин», — поддержал товарища Саша; он посчитал свою шутку удачной, и крупно ошибся: следующая реплика Аббаса снова вогнала его в тревожный тупик. «Хиджаб — да, зачастую неудобен, — сказал, не спуская с него глаз Аббас, — но перед серьезным делом иранкам разрешено снимать платок. Мехрибан у тебя в Бюро АПН разве не снимает, когда надо, хиджаб?» «А когда надо?» — переспросил Саша, решив на юморе проскочить неудобное место. «Например, когда шеф, то есть ты, хочет увидеть всю ее красоту». Испуг пролетел по Сашиному лицу. «Снимает — не снимает, я внимания не обращал», — соврал он и тотчас спохватился, что соврал нелепо. Аббас иронично хмыкнул, должно быть, засек и ложь его, и испуг. «Неужели он что-нибудь знает? — мгновенно спросил себя Саша и мгновенно себе ответил, что нет, не может он знать ничего. Как „веваковец“ он в курсе, что в Бюро работает Мехрибан, но его интерес к ней — чистое совпадение, вопрос хиджаба, не более того. Но если не знает, зачем эта улыбочка, почти блудливая, у него на губах, зачем охотничий прищур в глазу и странные вопросы, которые у контрразведчиков не бывают случайными? Что все это означает, чего добивается господин Макки? Запутывает меня, затягивает петельку на шее, ждет, что я сам расколюсь? Значит, все-таки что-то знает? Я влип, я попал? Неужели попал?! Попал — не попал, ни в чем не признаюсь, — решил Саша, — буду стоять насмерть». «Пошли отсюда, — сказал он, — я хочу есть».

Аббас на время умолк и привез его в ресторан под открытым небом; от казана и мангалов на речном берегу шел вкусный дымок, пряно, остро пахло пловом и кебабом. Широкие тахты, на которых на кошмах и подушках полулежали люди, ножками своими покоились в воде, в довольно бурном ручье, с шумом струящемся по камням с северных предгорий Эльборза вниз, в Тегеран; смысл такого экзотичного местопребывания гостей заключался в том, что и в жару на воде было прохладно.

На самую дальнюю тахту увлек приятеля Аббас; не успели они опуститься на ковер, обложиться подушками и снять, как положено, обувь, как юноша-официант, пружиня по сходням-мосткам, доставил им аперитив: пару разожженных кальянов и кувшин с водой, в которой плавали куски льда.

Пир потек своим путем.

Для начала глотнули исламского пива: кисло-соленой белой бурды, не понравившейся Саше, но разогревшей аппетит. Потом жадно и много ели жареную, с корочкой баранину с белейшим, рассыпчатым, умягченным сливочным маслом горячим рисом, а потом из маленьких пузатых стаканчиков запивали жир и мясо крепчайшим черным чаем вприкуску с колотым полупрозрачным виноградным сахаром. И никакого, понятно, алкоголя; свежий воздух, свежее мясо, свежие мозги. «Здорово», — подумал Саша. После третьего стаканчика его настроение окончательно выровнялось, страхи и опасения унеслись речным потоком, развеялись чистым воздухом гор. Они болтали о многом и разном, вспоминали Москву, Анжелу и Танюшку, шутили и смеялись. «Ты пока в порядке, друг?» — с улыбкой спросил его Аббас. «В полном», — с улыбкой ответил Саша и для подтверждения выставил вперед большой палец. И как он мог подозревать Аббаса? «Саша, — сказал он себе, — ты просто мнительный, истеричный, слабоумный дебил». Сказал, затянулся кальяном и отлетел в кайф. Жизнь прекрасна.

Аббас допил чай и аккуратно опустил стаканчик на блюдце; перевел взгляд на подернутый дымкой дальний гребень гор и впал в задумчивость. Напротив него сидел его русский приятель, почти друг, и Аббаса мучила проблема, к которой он не знал как подступиться. Вернее, знал, но долго не мог решиться. Начинать было совестно, требовалось переступить через себя. Обнажить новое свое лицо. Требовалось неумолимо, и он переступил.