Яма была отрыта.

Орел опустился перед Ривсом на колени; вцепился в пакет и единым махом рассадил его надвое. Ривс спал на боку, в позе расслабленной, вполне себе мирной, и казался живым. Приложившись губами к любимой морде, Анатолий шептал собаке какие-то, только им двоим известные слова и, словно вслушиваясь в ответы, затихал надолго. Наконец разогнулся.

— Еще совсем теплый, — сказал, будто озвучил непреложный медицинский факт.

«Зачем он порвал пакет? — подумала Светлана. — В чем теперь хоронить?»

— Так сгорит скорее, — будто услышав ее, объяснил Орел. — Скорей земля его возьмет.

Стащив с себя длинный мохеровый шарф, выстелил им дно могилы и снова подошел к Ривсу.

Светлана хотела помочь — остановил ее жестом; сам поднял, сам перенес, сам навечно уложил друга на шарф.

Аккуратно подогнул собачьи лапы, длинным ухом накрыл приоткрытый напоследок жизни песий глаз.

Ломая спички, Светлана снова закурила.

Он погладил Ривса, сказал ему «спасибо» и сказал «прости», а потом сказал «спи» и, повернувшись к Светлане спиной, быстро взялся за лопату.

Когда все было кончено, тщательно, травой и палкой, очистил лопату от вязкой приставучей глины и молча пошел к «Жигулям». Остановившись у машины, еще раз, на долгую память, оглядел поляну и могилу Ривса у веселой зеленой елочки.

Сел за руль, дождался Светлану и, взвыв педалью газа, не разворачиваясь, двинул машину задом по просеке. Расшвыривая комья грязи, «Жигуль» вылетел на асфальт. Поехали в сторону Ленинского и долго молчали. «Ты сейчас куда?» — наконец спросил он. «Домой», — сказала она. «Нет, — сказал он, — не домой».

Светка повернулась в его сторону, увидела слезы у него на лице и ничего не сказала. Не знала, что говорить. Видела, ему плохо, ждала, когда станет легче. Ждала, когда сам объяснит, что значит его «не домой».

Он молчал долго. А потом заговорил быстро, короткими очередями.

— Я тебя прошу. Очень прошу. Помянем Ривса, по-другому просто нельзя. Заедем ко мне и — по рюмке. Да, Светлана?

«Да, — сразу сказала она себе. — Конечно, да». Другого ответа у нее не было. Хоронили Ривса, но все должно быть по-людски. Ольга, наверное, наготовила, ждет. Ольга знает, что она придет. Знает?

— Заедем, конечно, — ответила Светлана. — Оля знает, что я зайду?

— Ольги нет, — сказал Анатолий. — Ее нет. Мы с ней в разводе. Не спрашивай, потом расскажу Заедем? Закуска есть, выпивки — море.

Есть закуска и море выпивки. Первое и особенно второе было для нее, конечно, самым важным в жизни. Но то, что Ольги больше нет, — вот это была новость. Многое объяснялось. Его Ольга, красавица, которой он так гордился, его Ольга, с которой он со школы… И вдруг такой обрыв, Орел — один, Ольга сгинула. Чисто чеховская история. А сын, как же сын?

— А как же Петя? — спросила Светлана.

— Пока с ней… Я — один… И Ривс меня покинул. Так зайдешь?

В таком положении отказать старому приятелю в пустяковой, по сути, просьбе было бы очевидным с ее стороны свинством. С другой стороны, идти в дом к одинокому мужику, да еще и выпивать с ним с глазу на глаз было как-то неловко — в конце концов, можно по пути заскочить в какую-нибудь стекляшку, выпить, разбежаться, и все. «Я правильно рассуждаю?» — спросила она Сашу. «Абсолютно», — ответил Саша. «Саша, что мне делать? Идти или не идти?» — снова спросила она. «Не знаю. Соображай сама», — услышала она ответ и зависла в сомнениях. Соображать приходилось скоропостижно, сбивчиво, но ошибаться было нельзя.

— Зайду, — сказала она. — Немного времени у меня есть.

— Светка, — сказал он. — Ты настоящая.

Подъехали к его генеральскому дому, вошли в прохладный подъезд. Толя вызвал лифт и стоял перед ней взъерошенный, постаревший, с пятнами глины на брюках — такой не по-орлиному непрезентабельный, что Светке снова захотелось его пожалеть. Слов не нашлось, но желание промелькнуло, это она запомнила.

Квартира удивила Светлану не размером и обстановкой — этим удивить ее было трудно, но тем, что в ней абсолютно не ощущалось еще недавнее обитание женщины. Предостаточно — в разбросанных игрушках, измазанных обоях, изгрызанной румынской мебели — было детских и собачьих примет, но от Ольги не осталось и следа. Их не оказалось ни в чистеньком туалете, ни даже в обложенной серым чешским кафелем ванной, куда, чтобы сполоснуть руки, заглянула Светлана. Не она, конечно, не Ольга извела за собой следы, он это сделал, Толька, сообразила Светка, вытравил, извел, чтоб скорее ее забыть, но сможет ли? И за что? Почему?

Расположились на кухне. Анатолий предложил усесться за крытый пластиком польский стол, Светлана не возразила: было, по сути, без разницы, где по-быстрому помянуть и разойтись.

Пить, понятно, полагалось водку; Орел выставил из холодильника початую бутылку «Столичной», какую-то вареную колбасу, пару крутых, очень холостяцких яиц и в измятой бумаге сыр. «Российский», между делом определила Светлана, нарезая подсохшую белую горбушку. Нож был старенький, любимый, со сточенным, но острым лезвием, нож был семейный. «Ольгины руки тысячи раз держали этот нож, — пришло ей в голову, — почему он его не выкинул? Не заметил?»

Мужество, показалось ей, снова вернулось к Орлу; теперь ему не терпелось выпить. Наполнил рюмки, взглянул Светлане в глаза. «За Ривса, — сказал он. — Это был… особый пес. Из породы человеков… Земля ему пухом». Выпили, как положено, не чокаясь, и он сразу, с суровой простотой заново разлил по рюмкам водку. «Теперь — за тебя, — сказал он. — С благодарностью большой. Если бы, Светка, не ты… Давай». Снова посмотрел на нее прозрачными своими глазами и, задрав голову, опрокинул в себя алкоголь.

Занюхал хлебом, зажевал колбасой. Она видела: его слегка отпустило.

А после третьей скорбные морщины на Толькином лбу окончательно размякли; мысли его соскочили с Ривса и покатились по иным разнообразным направлениям. Говорили много, долго и заинтересованно: о перестройке, Горбачеве, штурме телебашни в Вильнюсе и пролившейся крови; о радости свободы, которой стало больше, и снова о Горбачеве и о том, что перестройка обязательно должна прийти к чему-то хорошему, необыкновенному Орел начинал, Светлана подхватывала очередную тему, перебивала, даже спорила, но переспорить Анатолия было невозможно, спор был его стихией. Глаза вспыхивали, обыденное круглое его лицо делалось вдруг возвышенным и романтичным. Толька в споре был напорист, Светлана неуступчива, но конечных противоречий между ними не возникало, оказалось, что оба говорили на одном языке, понимали друг друга. «А Толька интересен», — впервые тогда подумала о нем Светка.

— А Ольга, твоя подруга, оказалась идиоткой, — вдруг сказал он. — Идиоткой и говном. Извини.

«Никогда она не была моей подругой, — быстро отметила про себя Светлана. — Знакомая хорошая, не более того, и то потому, что была твоей женой. А, может, и не была, может, еще есть».