Мехрибан.

Улыбка, которая обещает.

Сталкиваясь в пространстве коридора с ее взглядом, готов был поклясться, что на него она смотрит не так, как на других; темные глаза зависали на нем с красноречивой задержкой, и в их сокровенной глубине он один различал тайный, горящий для него восточный огонь. Господи, и когда он успел ей понравиться, чем? Взгляд призывал, толкал его в грудь, протягивал словно незримые руки и кричал: «Ну что же ты? Чего медлишь, отважный русский мужчина, чего боишься?»

Или все это ему только кажется? Может, и так. Посоветоваться, поделиться, обсудить было не с кем. Разве что с чувачком Кузьминым?

Мехрибан.

Звук. Музыка. Песня. Смысл.

Смысл? Но как тогда быть со Светкой? Той самой, сероглазой, с легкой челкой, далекой и единственной, практически женой, которая, он уверен, его ждет, с которой он собирается жить и строит дом? Разлюбил он ее, что ли? Нет. Нет, нет и нет. Сто раз нет.

С глаз долой — из сердца вон, — это он знает про женщин. А что он знает про мужчин? Что знает про себя?

«Я мечтаю о том прекрасном, что далеко и возвышенно, — сказал он, — и это чистая правда. Но глаз мой западает на то, что близко и доступно, — сказал он, — и это тоже правда. Я мужчина, — сказал он, — и я таков. Крутой самец. Беспощадный соблазнитель. Полное дерьмо».

Мехрибан.

«В шелках полураспущенных и с чашею вина, хмельная и веселая ко мне взошла она…» «Господи, — подумал он, — не о ней ли писал великий Саади?»

Запечатал письмо Светлане, надписал на конверте адрес. Обычная диппочта отправлялась из посольства в Союз один раз в неделю. Сдать письмо нужно сегодня, но уйдет оно не раньше пятницы, через три дня. «Светка, дорогая, поверь, что каждое мое слово в нем — любовь», — подумал он и положил белый конверт на край стола, углом засунул под зеленую лампу, чтоб не уронить и не забыть.

Мехрибан.

«Интересно, на работе ли она сегодня? Увидеть бы хоть одним глазком. Пройти по коридору и заглянуть в комнату переводчиков. Или вызвать ее к себе? Увидеть издалека или вызвать сюда, в кабинет? Что лучше?»

Сегодня он еще не видел ее, но точно знал, что одета она по-европейски, во что-то манящее, откровенное, глаз от чего не оторвать; чадра оставалась для нее необходимой только для иранской жизни, что начиналась за порогом советского клуба. Там, на улицах, без мрачной чадры запрещено было женщине существовать, стражи иранской революции — оголтелые юнцы, смерчем носившиеся по Тегерану на мотоциклах, имели высочайшее право полоснуть ослушницу лезвием бритвы.

Мехрибан.

«Надо сделать над собой усилие. Весьма небольшое. Встать, выйти, пройти двадцать метров по холодным плиткам коридора, заглянуть в комнату переводчиков и вызвать ее в кабинет. Все просто. Очень. Ну давай же. Сделай это сам или прикажи кому-нибудь ее позвать. Сделаешь сам — лучше, но заметнее. Кого-нибудь попросить — безопаснее, но кого просить? Сару? Она, должно быть, надраивает сейчас коридор или моет туалет. Сара исполнительна, найти ее несложно. Решено, Сару».

Выдохнув, привстал в кресле…

Но тут, постучав, в больших роговых очках в дверь втиснулся Али. И с виноватой улыбкой доложил раису милую новость о том, что в пяти кварталах отсюда, возле базара и голубой мечети, напрочь умер, заглох «Москвич» с тиражом журнала «Ахбар», который Али не успел развезти по городу. Саша опомнился, Саша тряхнул головой и, выдав Али сумму на ремонт машины, незвучно поблагодарил экспедитора за то, что тот отвлек его от преступного и глупого намерения, которое едва не было осуществлено.

Али исчез, вкатилась Сара, но просьбы к ней он уже не высказал. «Пойду на угол, раис, куплю тебе фрукты, да?» — как обычно, спросила она, рассчитывая, как обычно, на его согласие. Согласие было получено, были мигом получены и деньги на фрукты. Саша, едва за ней закрылась дверь, сказал и ей спасибо за то, что привычным вопросом о фруктах Сара окончательно его отрезвила и еще дальше отодвинула от гибели.

Взглянув на письмо Светлане, он прижал к нему пятерню и всей ладонью ощутил исходящее от конверта тепло. «Родная моя, — сказал он Светлане, — люблю только тебя». Сказал так, почувствовал к самому себе уважение и даже в кресле уселся чуть по-другому: вальяжно, солидно, прочно. Взялся за казенные бумаги, но легкий, больше похожий на скребок, стук в дверь заставил его мгновенно напрячься.

Сразу понял, чьей единственной невесомой рукой он мог быть произведен, и солидность улетучилась из него как эфир из битого сосуда.

— Да, — бросил он, — войдите.

С листком бумаги замерла у двери, спрятала глаза.

Туфли, ножки, юбка, блузка в цветочек, смуглое лицо в охвате смоляных волос — все было им сразу, снизу вверх, прочитано и вызвало новый приступ восторга. «Счастье, — подумал он, — само пришло».

— У меня вопрос по тексту, раис, — сказала она.

— Интересно, — сказал он.

Переместилась к нему, как бабочка, легким подлетом, не касаясь земли.

Стала совсем рядом, параллельно, тонко очерченным боком, профилем маленькой груди; вот она, вот, на расстоянии его нетерпеливой, жаждущей руки.

Лист бумаги с текстом лежал теперь перед ними обоими на столе, объединяя взгляды и внимание. Оба смотрели на русские и персидские буквы, но он думал совсем не о тексте. О чем думала персиянка?

— Как перевести на фарси «скатертью дорога»? — тоненько спросила она. — Я не знаю, раис.

— Очень интересно, — сказал он. — Я думаю, смысл этой поговорки в сравнении скатерти с дорогой. Скатерть ровная, гладкая, такой же должна быть дорога. Вы понимаете? «Скатертью дорога — не скатертью, — подумал он. — Неужели это действительно ее волнует?»

— Теперь, кажется, понимаю, — сказала она. — Спасибо.

Сказала и не уходила. На лице подобие улыбки. Тайна, которая сводит с ума. Яд, который пьешь добровольно.

Желтое тегеранское тепло плыло за окном. Шелестел кондиционер. Сейф, стол, лампа, под которой белело письмо Светлане, два кожаных кресла, большой диван — зачем здесь эти бессмысленные предметы, зачем они вообще существует на свете?

«Господи, — вернулся он в разум, — почему она не уходит? Неужели чувствует то же, что и я? Если так, то ведь страшно, страшно то, к чему мы оба стремимся. Уйди же, уйди, иначе спасения не будет, и погибнем мы оба», — беззвучно внушал он ей, но она все медлила. Похоже, он был прав, не смысл русской поговорки держал ее возле него, но что-то другое, более важное, без чего в зависимой женской жизни никак не обойтись. Мехрибан.

— Извините, — спросил он, — у вас что-нибудь еще? «Придумай, задай вопрос, озадачь меня чем угодно, только не уходи!» — умолял он ее про себя, забыв, что несколькими секундами раньше с тем же жаром просил ее уйти.

— Есть еще одна проблема, раис.

Чуть заметно, едва-едва повернулась в его сторону, и запах свежих яблок, ее запах, волной прошелся по Саше. Он вдохнул его еще раз, почувствовал головокружение, а потом увидел ее влажные зовущие глаза.