— Ушибнутая она! — с торопливой корявостью продолжил Орел. — В Джакарте съехала на всю голову. От тряпок, лавок, всего этого пестрого хлама. Говорил ей: Ольга, хватит, успокойся. Не могла себя за руки схватить. Все хапала, хапала, тащила домой, наряжалась и кричала: смотри, какая я красивая! Сначала мне даже нравилось, сначала я тащился, а потом… Она и про Петьку забыла, и про меня — только тряпки! Ладно, я терпел, знал, что с бабами такое бывает, ждал, когда пройдет — а не прошло!

Эмоции словно нож уперлись ему в горло.

Голос его возвысился, руки взлетели, ухватили бутылку, плеснули водки в рюмки; Светка пить не стала, осушил в одиночку.

— Не то что не прошло, а все хуже, хуже. Забирала ее болячка, по-другому не скажешь, Свет… Кончилось, знаешь, чем? Я деньги ей давать перестал, так она… уперла из лучшего магазина костюм. Средь бела дня.

Джерси, твою мать, чистую шерсть. Взяла и уперла, и сделала ноги, не заплатив! Ну, и полиция, и скандал, и посол нас — в двадцать четыре часа… Думаешь, раскаялась? Не фига. Я ей про свою карьеру, про то, что горю как швед, а ей плевать. В стране, говорит, теперь перестройка, конкурсы красоты, вообще другие времена. Я, говорит, молодая и красивая, хочу красиво одеваться и красиво жить. И вообще, хочу жить, а не так… Как будто наша с ней жизнь — вообще не жизнь. Ну, и треснуло у нас все, мы разбежались, и я ее ненавижу.

«Любит, — подумала Светлана, — еще любит».

— Ненавижу, — повторил он, будто снова считал ее мысли. — Назад пути нет.

Видела, как быстро, тяжелея от водки и обиды, Толька наливается общей горечью на жизнь. Поняла: пора уходить. Сказала: «Я пойду». И встала, шагнула в прихожую, и он без возражений шагнул следом за ней.

Потянулась к курточке своей, висевшей на вешалке, Орел ее опередил. Сдернув одежку с крюка, распахнул внутренностью наружу, предложил Светлане.

Но когда она вдела руки в рукава, вдруг обнял ее сзади, за плечи. Так сильно и так плотно, что в первый момент она не смогла пошевелиться.

Обнял обручем, прильнул, припал, задышал в ухо. «Останься. Я один. Останься, Светка. Я прошу тебя, Светка».

От растерянности засмеялась, не знала, как себя вести. Ривс, Ольга, переживания — надо быть с ним помягче, но как?

Отвечала шепотом, как девчонка, повторяя одно и то же. «Толя, прекрати. Поминки и вообще. Не надо, Толя, лицом. Куртка же грязная!»

Руки, ноги, тело не ослабли, через мгновения налились небывалой силой и решимостью. Наконец, она выиграла эту борьбу и, сбросив с себя его горячую тяжесть, рванулась к входной двери.

Летела вниз по лестнице, а он крупно и неотвратимо сыпался следом за ней и вскрикивал на ходу, что ни черта она не поняла, что зря обиделась, что насовсем он просит ее остаться, навсегда, на всю жизнь!

Она словчилась прошмыгнуть, а он врезался в подымавшегося наверх мужика с канистрой, сбил его и завяз в нем.

Отдышалась она уже на улице. Отвлек дождь, простая необходимость раскрыть зонт и взглянуть под ноги, а также озабоченные пешеходы, лужи и машины, веером задиравшие в воздух воду из луж.

Но мысли не могла успокоить долго. «Он одинок? Ему нужна помощь? Помощь — это я? Да, он придурок, урод, выпил и что-то ему показалось. Тоже мне, Сашин дружок, — думала она. — Я тоже одинока. Саша далеко, Саша равнодушен, появится ли он — неизвестно. А вдруг не появится совсем? — и так думала она. — Но Толька все еще любит Ольгу и вообще. Любит? А может, и не любит уже? Толька парень серьезный, Толька надежный, с Толькой — как за каменной стеной. Может, счастье мое с ним? — спросила себя ненароком и тотчас отругала: — Да что со мной такое? Наваждение и дурь, не иначе».

Мысли вихрились, кружились, сбоили и мучили, никак не желали отлиться во что-то определенное.

Орел звонил каждый день, говорил открыто, произносил понятные женщине слова и просил о встрече.

Да или нет, любое из этих двух коротких слов требовалось от нее. Да или нет, только и всего. Да или нет. Короткие, как выдох, слова, в которых умещается женская судьба. Она говорила «нет», опускала телефонную трубку и спрашивала себя: «Может, зря?»

Ни Вике, ни Полине Леопольдовне ничего не говорила, знала, что ни подруга, ни мать ничем помочь не смогут, разве что неправильным советом. Правильных советов, думала она, в ее положении просто не существует.

Мехрибан.

Так заворожен был звуком этого имени, так напуган тем, что утром с ним произошло, что, придя на работу, засел за длинное письмо в Союз, Светлане.

Писал о том, что сейчас ноябрь, что в Москве, должно быть, холодно и сыро, а в Тегеране все еще тепло, что скучает, и любит, и считает дни до возвращения, что осталось у них на двоих всего полгода разлуки, которую они победят вместе, и все у них будет счастливо и классно. Писал искренне, самыми лучшими известными ему с детства словами, но перечитывал, перекуривал, и казалось ему, что получается у него не письмо, а нечто подобное очередному отчету Москве. Слова были правильны, слова были мертвы. Почему так происходило, он понять не мог, но поймал себя на том, что о Светлане, Мехрибан и о себе, существующем сейчас где-то между ними, он думает гораздо больше, чем о своей работе, Альберте, Костромине, Кизюне и всех, вместе взятых, гэбэшных затеях. Это было неожиданно, и это было хорошо.

Мехрибан.

Что это все-таки было утром? Любовь? Признак любви? Любовь, которая у людей начинается раньше романа?

«Нет, конечно, нет, — ответил он себе. — Наверное, не любовь. Элементарное давление гормонов. Примитивный выброс скопившейся энергии. Простая и пошлая функция нижней половины, которую, кстати, никто не в силах отменить. Ни залп „Авроры“, ни Сухоруков, ни Политбюро, ни лично героический Михаил Сергеич».

Но нет, нет, он не согласен! Если б все в нем было устроено так примитивно, он должен был бы желать всех женщин подряд только за то, что у них есть грудь, бедра и прочая сладость. Но ведь все не так, совсем не так! Почему только Мехрибан вызывает в нем восторг и горячку в сердце? Почему, встречаясь с персиянкой в коридоре клуба, он послушно оборачивается ей вслед и влипает глазами в ее тонкую загадочную фигурку? Почему, объясняя именно этой девушке трудную для перевода на персидский русскую фразу, он волнуется и краснеет, как тот, давней памяти школьник Саша Сташевский, что когда-то краснел и волновался перед рыжей Алкой Полохиной? Почему?

Сто разных «почему», на которые достаточно одного-единственного правильного ответа, единственного «потому», который ему известен.

Мехрибан.

На третий свой иранский день он случайно встретил ее в городе. Случайно? Теперь понимает, что нет, понимает, что встреча была предназначена промыслом. Без цели и особого смысла с одним лишь желанием лучше узнать Тегеран, вдохнуть его пыль, впустить в себя его древнюю мудрость он бродил по улочкам, разглядывал духаны, мечети, людей и радовался тому, что понимает смысл вывесок и обрывки доносившихся речей. Он заметил ее на знаменитой торговой улице Лалезар, улице Тюльпанов, о которой столько слышал в самолете от Султан-заде. «Если тебе что-нибудь надо, — объяснял завхоз, — пойдешь на Лалезар и купишь». Тофик оказался прав, в этом торговом раю можно было найти все, но более всего поражали тянувшиеся на добрый километр ювелирные ряды. Девушка, он узнал ее сразу, задержалась у золотой витрины. Хрупкую фигурку покрывала черная чадра, и свободными от мрака оставались лишь прекрасное лицо и юные глаза, подсвеченные золоченым отблеском витрины. Его изумило, что во взгляде, устремленном на драгоценности, не было алчности и желания иметь, но было лишь открытое и чистое юное любопытство. Он решил не подходить, не вспугивать редкую птицу, он отметил, что ее красота превосходила собою все злато Лалезара…