мелодией флейты. Храм Азатота… оскверненные иконы, клыкастые лики, крылатые вурдалаки на потолке… Иисус с собачьим черепом во чреве…

– Я тащил его туда волоком. Дверь открылась. Сама по себе! Не это ли повод уносить ноги? Но я поперся в церковь, и Мишка – за мной.

– Что вы увидели?

– Слишком много всего. Легенды были правдивы, в том месте обитало чистое зло, его дистиллят. Была ночь, я упоминал? Но сквозь окна лился свет, свет иного мира. Мишка был послушным мальчиком. Но поп пришел именно за ним. Не за мной.

– Что он сделал?

На окружающий пейзаж наложилась зыбкая картина. Алтарь, солея, слепой поп в рясе со спиралями. Оплавленная морда, воронка пасти. Игла погружается в мальчишеский висок.

– Он убил Мишку у меня на глазах. Шпилькой, которую я принес с собой, чтобы приколоть к дверям чертову газету. Мишка умирал, а я ничего не сделал. Я убежал. – Голос Глеба надломился. – Вот моя тайна. Я трус. Ты первая, кому я это рассказываю, – после родителей и милиционера. Словно хочу отвадить. – Глеб невесело хмыкнул.

– Сколько тебе было?

– Двенадцать.

– Ты мог его спасти?

– Если бы не предложил идти в церковь…

– Нет. Уже в церкви. Ты мог спасти друга?

Глеб покачал головой.

– Все произошло слишком быстро. Поп появился из ниоткуда. Секунда – и Мишка был мертв.

– То есть ты трус – потому что не кинулся на нечисть и не порвал ее своими двенадцатилетними руками? Я бы сказала, что ты – не в меру любопытный мальчик, который оказался не там и не тогда. Мне жаль твоего друга. – Галя коснулась его плеча. – Ты не отвадил меня.

Глеб сжал ее пальцы с благодарностью.

– Я так рад, что главред спровадил меня писать эту статью. Смотри. – Он соскочил с тропки и указал на истлевший, укутанный лишайником сруб в три бревна. – Что это? Лабаз? Старый охотничий схрон? Я мог прожить жизнь и никогда не узнать о существовании этого места. Теперь я знаю, что между двумя березами на куличках у черта есть… это. – Глеб хлопнул кулаком по «блиндажу». – Теперь я знаю, что есть ты… – Он посмотрел на Галю. Сердце сошло с ума. Она тоже внимательно на него смотрела. Подол сарафана хлопал, облепляя стройные ноги. Галя заправила за ухо локон, жестом, который во всем мире, как Глебу казалось, только она освоила в совершенстве. Подошла к нему и поцеловала в губы. Она пахла сигаретами, солнцем и зубным порошком. Оторвалась, заглянула в расширенные зрачки Глеба.

– Ну, обними меня.

Он обнял и снова впился губами в мягкие губы. Она запустила руки в его волосы, язык – в его рот. Язык был прохладным, словно она ела пломбир, а кожа – горячей.

У Глеба кружилась голова. Скользя ладонями по Галиной спине, почти целомудренно, от лопаток к пояснице, он прижался к срубу. Галя легонько надавила на его плечи, заставляя опуститься вниз. Земля была влажной. Сиреневые бабочки порхали над болотцем.

Галя оседлала Глеба. Покусывала его губу, гладила лицо, откидывалась, чтобы посмотреть на него серыми глазами. Его руки стали увереннее, настойчивее, наглее. Он покрыл поцелуями щеки и шею, сосредоточился на шрамах – правый, левый. Галя порывисто вздохнула, царапнула ноготками его затылок.

– Еще.

Он дал ей еще. И еще. Шрамы пульсировали, будто бы легонько толкались в губы.

– Очень хорошо, – прошептала Галя. Он вспомнил, как она целовалась с Тихоновым в финале «Яддит-Го, прощай»: благопристойный поцелуй в рамках дозволенного цензурой, но ревность полоснула по сердцу.

«Моя, – подумал Глеб. – Только моя, слышишь?»

В запале страсти он осознал, что касается ее груди. Испугался: перешел грань, все испортил! Но вместо того чтобы взвиться, отвесить пощечину, Галя шепнула ему в ухо:

– Расстегни.

– Что? – спросил он сипло.

– Пуговицы сзади.

«Я сплю!»

Это был не сон, во сне он справился бы с задачей. Пуговицы противились неуклюжим пальцам.

– Не судьба, – сказала Галя.

– Судьба! Сейчас, сейчас…

– Я помогу, – засмеялась она. Закинула за спину руки. Он любовался, боясь дышать.

– Вот так. – Галя обнажила усеянные родинками хрупкие плечи, расстегнула лифчик и спустила его вместе с сарафаном к животу. Грудь потянулась за чашечками и подпрыгнула вверх, освобожденная.

Он никогда не видел таких идеальных форм. Словно два крупных и спелых яблока, белый налив. Припухшие светло-розовые соски выступали над поверхностью, как маленькие шапочки. Голубоватые вены пронзали ареолы.

Белизна грудей ослепила Глеба. До смерти хотелось узнать, какие они на ощупь, а Галя не возражала, ждала, прикусив губу. Он накрыл груди ладонями. Мягкие и эластичные. Галина кожа отреагировала пупырышками. Соски доверчиво ткнулись в линии жизни и затвердели, подобрались, вытянулись упругими конусами. Он по очереди подержал их во рту. Галя заурчала. Но когда он попытался проникнуть под подол сарафана, легонько хлопнула по руке.

– Там – нет.

– Почему?

– Почему? – переспросила она. – Потому что я не хочу заниматься этим на болотах. Для этого есть постель. – Разочаровывая, она подтянула сарафан и спрятала грудь в чашечках.

– И не делай мне драму. Ты сколько еще здесь пробудешь?

– Две недели…

– Ну, две недели я тебя как-нибудь дождусь, а?

– Так мы увидимся? В Москве?

– А ты как думал? Поматросил и бросил? – Галя насупилась и подвигала бедрами. – Это что?

– Где?

– Вот тут. – Она указала на его ширинку.

– Ничего… – И не успел Глеб опомниться, как Галя сунула руку ему за пояс, отщелкнула пуговицу и вынула из трусов напряженный член.

– Ничего? Это ты называешь «ничего»? – Ее глаза заблестели лукаво. Глебу казалось, сердце вот-вот прошибет ребра. В голове стучало. Как загипнотизированный, он смотрел вниз, на пальцы, деловито окольцевавшие его естество. Словно изучая новую игрушку, Галя надавила большим пальцем на уздечку члена и растерла вытекшую каплю смазки по разбухшей головке.

– Значит, тебе можно, а мне нет? – спросил Глеб.

– Именно так, – подтвердила она. – Как ты это делаешь?

– Что?

– Ты меня понял. Как вы, мальчики, это делаете?

– Я не онанист! – обиделся Глеб.

– Я не онанист, я коммунист, – передразнила Галя. – Так как? Колись?

Он взял ее за запястье.

– Так?

– Да, – простонал он.

– Вот так?

– Да!

– Не больно? Мне остановиться?

– Нет, пожалуйста, нет!

– Фу! – Галя отпустила член и прижала ладонь к лицу.

– Что? – испугался он. – Что я сделал? – Ветер пошевелил осоку, меняя направление, обдавая людей вонью мертвечины. – Фу! – воскликнул Глеб, зажимая нос.

Они вскочили, Глеб упаковал в трусы ноющий, осиротевший без нежных пальцев член.

– Какая гадость! – прошипела Галя. – Помоги застегнуть. – Она подставила спину.

– Наверное, дохлый лось, – сказал он разочарованно. – Готово.

Ветер утих, чертовой вони как не бывало.

– Продолжим в Москве, – сказала Галя и