Ай, в самую сердь! / Прощай, моя – (П.: 138).

Еще до этой сцены Молодец обращается к Марусе с таким монологом, в котором предельно интимное ласковое называние любимой зловеще совпадает с обозначением объекта нападения:

Голосом льстивым:

– Выслушай, сердце!

В кротости просим!

Милости райской!

Встану с допросом –

Не отпирайся!

Брось свою хитрость!

– Сердце, клянусь:

Прахом рассыплюсь,

Ввек не вернусь!

‹…›

До сердцевины,

Сердь моя, болен!

Знай, что невинен,

Знай, что неволен!

Сам тебе в ручки,

Сердце, даюсь!

Крест мне и ключ мне:

Ввек не вернусь!

(П.: 129–130).

Анализ смыслового наполнения слов сердь и жаль показывает, что семантический синкретизм этимологической основы, освобожденной от суффиксов, становится способом познания сущности как в первичном нерасчлененном образе, так и в совокупности образов и смыслов, возникших при функционировании слова на протяжении нескольких веков.

В контексте со словом жаль и слово ай представлено и разделительным союзом со значением ‘или’, и междометием.

Нерасчлененный семантический комплекс можно наблюдать на примере окказионального слова, которое может быть мотивировано разными производящими основами. Одно из таких слов – зарь. Оно появляется в описании пляски, когда Молодец впервые видит Марусю:

То-ль не зга,

То-ль не жгонь,

То-ль не мóлодец-огонь!

То-ль не зарь,

То-ль не взлом,

То-ль не жар-костер – да в дом!

(П.: 118).

Слово зарь может относиться и к изображению Молодца (молодец-огонь, жгонь), и к изображению Маруси (ее образ постоянно сопряжен в поэме с образом огня, к ней обращены слова Зорь моя утренняя), и к изображению огневой пляски. Скорее всего, этим словом обозначена огненная стихия вспыхнувшей любви, воплощенная в обоих главных персонажах поэмы и в самом действии, что находит развитие в строках Огонь там-огонь здесь, / Огонь сам-огонь весь! (П.: 119) и завершение в финале поэмы. Окказионализм зарь может быть образован как транспозицией склонения от существительного заря, так и деаффиксацией от глагола зариться, что соотносится и с общей стихией просторечия в поэме, и с изображаемой сценой: Молодец, выбирая себе невесту, «позарился» на Марусю. Древний синкретизм корня -гор– с чередованиями г // ж // з; о // а // е // и // # и со значением горения, светоизлучения, зрения возрождается в окказионализме, которому свойственны разные значения из этого ряда. То, что в рамках синхронного уровня анализа текста кажется парадоксом омонимической полимотивации, имеет глубокие основания в истории языка. Но и здесь, как в большинстве текстов Цветаевой, этимологическое углубление в историю языка основано на образной системе произведения. Глагольность окказионализма зарь, присущая ему в случае образования от зариться, контекстуально подтверждается структурным параллелизмом с бесспорно отглагольным существительным взлом и динамикой эпизода.

Столкновение слов с общим планом выражения, но с разными грамматическим и словообразовательным значениями демонстрирует множественность смыслового объема слова, но такое употребление еще не является собственно синкретичным. Наиболее адекватную реставрацию древнего синкретизма можно видеть в кратких прилагательных-определениях.

Краткие прилагательные, соединенные с определяемыми существительными дефисом, вновь приобретают грамматические свойства существительных: барин-млад (П.: 155), уголь-чист (П.: 141), голос-жив (П.: 152), снега-белы (П.: 172), вором-крадом (П.: 123).

Свойства глаголов, междометий и существительных представлены в формах, восстанавливающих простейшую корневую основу: Брык-скок-бег-лёт (П.: 149).

Глагол, наречие и существительное объединены формами творительных падежей: Прыгом из рук, / Шибом из рук, / Кидом из рук! (П.: 149); Торопом-шорохом-ворохом – мороком (П.: 167).

Способы регенерации субстантивности различны. Не охватывая всего разнообразия фактов, остановимся на некоторых примерах.

В начале поэмы сцена деревенского праздника состоит из серии загадок, в которых прилагательные русы, круты, ярки, жарки, громки, звонки (контекст приведен на с. 484), становясь подлежащими, полностью заменяют собой не названные слова косы, щеки, сердца.

Функциональное отождествление прилагательного с существительным происходит и в том случае, когда предлог повторяется перед обеими частями речи: Мимо рыбна / Мимо ряда (П.: 123). Это свойство древнерусского синтаксиса стало одним из типичных признаков языка фольклора. Прилагательное уподобляется существительному и в структурном параллелизме конструкций с обращениями: Дрожи, доски! / Ходи, трёски! (П.: 119). Заметим, что здесь подобие слов значительно усиливается рифмой.

Восстанавливая идентичность прилагательного с существительным, Цветаева выходит за рамки синтаксической обусловленности субстантивирующего сдвига: иногда она просто употребляет существительное на месте прилагательного, которое стояло в исходном фразеологически связанном сочетании, например голова-моя-пропажа (из сочетания пропащая голова). При этом разнообразные фразеологические связи активизируются, фразеологически обусловленные значения переплетаются друг с другом, образуя сложный смысловой комплекс. Рассмотрим фрагмент из поэмы, в котором вынужденное нарушение запрета ведет к прекращению благополучной жизни:

На чужом огне сгораешь,

Душа, – силком взяли!

Голова моя дурная,

Что́ пою – не знаю.

‹…›

Только славы, что верна мол…

Жена? Не так звали!

Голова моя дурная,

Что́ пою –

‹…›

Не выказывала жара

Сваво, – цвела скромно.

Голова-моя-держава:

С кем спала – не помню…

‹…›

Не обманывала стража

Сваво, – цвела скромно.

Голова-моя-пропажа:

С кем спала – не помню…

‹…›

Не приваживала жала

Тваво, – цвела скромно.

Голова-моя-завалы:

С кем спала –

По завáлежам – пурга,

Перед барином – слуга

‹…›

Черным заревом те зори:

Кто слышал? Кто видел?

Голова моя! Ох горе –

голова! Не выдай!

‹…›

Где страна-ровна, в которой

Ни мужа-ни сына…

Голова моя! Ох, горы –

голова! – Не сдвину.

‹…›

Пять деньков еще до сроку.

– Кто просит? Не выйду!!!

Голова моя! Ох, грохот –

голова!..

Середь табора – гудеж:

Барин барыню ведет

(П.: 160, 162, 164–165).

Героиня чувствует приближение смерти и обретение в ней своей сущности (Не так звали!), чувствует приближение Молодца (Кто там бродит, взойти хочет? / Соколик-ай перепел?).

В изображении обморока многократно варьируется парное сочетание Голова-моя-держава ‹…›, Голова-моя-пропажа ‹…›, Голова моя-завалы ‹…›, горе-голова ‹…›, горы-голова ‹…›, грохот-голова.

Цитированный фрагмент написан в стилистике причитания: героиня отпевает себя. Потеря актуальной памяти изображается как обретение памяти глубинной: Не припомню, не забуду, / Чего не забуду-то?

Слова пропажа, завалы многозначны в контексте, и эта многозначность определяется прежде всего языковой полисемией абстрактного и конкретного значений слов в современном русском языке. Так, пропажа – и ‘факт