На следующий день он выкопал еще больше. Из-под земли высунулась бескожая рука, с силой схватившая его за лодыжки. Потом вылезла другая рука, и вскоре из песка появился бескожий зомби в полный рост: жуткий кусок ходячего мяса. Он шел за Беном, выпучив глаза, пока тот несся к палатке за мешком с солью. От полога зомби отделяло три метра, он исходил горячей слизью и тянулся к Бену распухшими руками с выступавшими венами, когда Бен швырнул в него пригоршню соли и услышал предсмертный вой чудища. Мышцы его усохли, а вены затвердели. Белая хрящевина носа окаменела, а жутко разинутый рот захлопнулся. Через несколько минут чудище превратилось в безжизненный кусок мяса, валявшийся на песке.

Дымки утащили его прочь.

Это оказался не последний Бескожий, с которым Бену предстояло столкнуться. Они вылезали из песка и нападали на него раз в несколько дней, ожившие пластилиновые пособия по анатомии с удаленными кожными покровами, демонстрировавшие ужасное строение человеческого тела.

Недели шли за неделями. Каждое утро с восходом солнца Дымки врывались в палатку к Бену с инструментами и посылали его в пустынное пекло к раскаленному котловану. Он оборачивал голову рубашкой, чтобы защитить ее от палящего солнца, и тут же приступал к работе, лишь ненадолго останавливаясь, чтобы поесть. Дымки протягивали ему металлический поднос с каким-то серым мясом и чуть теплыми картофельными кубиками, а едва он успевал доесть, снова отправляли вкалывать. Если он без спешки подносил ложку ко рту, то получал пригоршню пепла.

Работа подвигалась медленно. Он то и дело натыкался на валуны, которые приходилось дробить киркой. Невыносимо болела спина. Руки превратились в седельную кожу. От солнечного пекла на шее и плечах образовались огромные волдыри: коричневые выпуклости, наполненные раскаленной серозной жидкостью. Пот скапливался в складках лба, а затем стекал вниз, и щипал глаза, так что днем он копал уже словно в тумане. Раскаленный на солнце красный песок жег, как уголь в топке. Налетающий порой ветер обдавал Бена огненными волнами.

Раз в три дня Ворис пролетал прямо над площадкой, но никогда не садился. Он летел от западного горизонта к гостинице-замку, а через три дня – в обратном направлении. Бен это подметил. Каждый раз при пролете Вориса Бен осыпал его с земли проклятиями и ругательствами, срывая на нем гнев, как раздраженный работник.

Дымки разрешили ему оставить палатку, так что каждую ночь он спал в пышной белой постели, и снилось ему исправленное прошлое: проигранные футбольные матчи оборачивались победами, автокатастрофа, в которую он однажды попал, так и не произошла, обломы на свиданиях превращались в триумфы.

Однако семья ему никогда не снилась. Ее держали вдалеке от него, хотя он и молил небо, чтобы хоть разок ее увидеть. Пушистая лисичка и бумага с отпечатками ладошек оставались на краю кровати, и каждый вечер он укладывал их спать.

Как-то раз в котловане он нашел камень интересной формы и сунул его в карман. Потом отправился к себе в палатку и стал рассматривать. Если очень пристально вглядываться, то можно было различить глаза.

– Питер.

Обнаружив сходство, Бен стал укладывать спать и найденный камень, целовал и гладил его. Закрыв глаза, он чувствовал, как проводит пальцами по густым волосам на крохотной головке Питера.

* * *

Недели превращались в месяцы. Бен отметил на листах так много дней, что бумага почти закончилась, а она была слишком драгоценной, чтобы тратить ее на подсчет времени. Тогда он положил листы с пометками на пол и стал делать засечки на досках, чтобы продолжить вести счет. Засечек были сотни. Может, и больше. Но это каждодневное занятие позволяло ему не сойти с ума. И он знал, что после этой каторги его ждет что-то еще. Краб. Встреча с молодым Беном. Это было следующим. И это было важно.

Грузовик и тропа находились до боли близко, но Бен пока отказался от мысли угнать грузовик, потому что Дымков, казалось, было невозможно отвлечь. Они никогда не спали. Вообще никогда. Часто, просыпаясь ночью, он видел, что они рядом с ним в палатке. Глазеющие. Безмолвные. Зависшие в воздухе, даже когда Бен швырял в них ботинком.

Его руки затвердели от мозолей, а кожа потемнела от загара. Ногти сделались твердыми, как кварц, а за многие месяцы под ногтевыми пластинками образовался жесткий слой красного песка и грязи. И вскоре он обнаружил, что и характер у него огрубел и стал жестче. Его больше ничего особо не удивляло. Ничего не волновало, даже стычки с Бескожими. Бен не сворачивался комочком и не плакал при мыслях о собакомордых и рото-демонах. Он словно покрылся твердой скорлупой.

Дымки приносили больше пищи и воды, если ему требовалось. Плечи у него расправились. На них можно было машину припарковать. Несмотря на рабское положение, Бен был доволен своим физическим развитием. Он чувствовал себя сильнее, более уверенным, способным противостоять невзгодам. В один прекрасный день он углубился в котлован почти на два метра. Он мог видеть результаты своего труда, и это его радовало.

Он прочитал почти всю библиотеку в палатке. В его зелье недоставало одного ингредиента: последнего компонента для помещения в банку из-под маринада. Он без конца перечитывал справочник миссис Блэкуэлл и обыскал библиотеку на предмет смежных материалов. Его не покидала надежда, что где-то на полках разыщется еще одна написанная ею книга, которая откроет тайну яда и способ одолеть Дымков. Но он ничего не обнаружил. Большинство книг оказались необычайно скучными: длинные трактаты о торфяном мхе, энциклопедии на армянском языке, напыщенные исторические труды о доброй старой Англии. Кое-какие вызвали у него восторг: произведения Чосера и Овидия, некоторые отрывки из Библии. Каждая книга являлась своего рода дверью, а каждая страница – новым убежищем. Бен прочитал Данте и принялся гадать, а вдруг он и в самом деле в аду и что же такого совершил, чтобы угодить туда. Он ругался и орал на детей. Как-то раз на парковке он поцарапал чужую машину и укатил, вместо того чтобы оставить записку. Он не отказывал себе в удовольствиях. Во временно`м разрыве он занимался сексом со старой симпатией.

Но все это казалось незначительными прегрешениями. По большей части грехи таились в нем самом: жуткие вспышки злобы, которые он с трудом подавлял в юности. Депрессия порождала ярость, которая выражалась в фантазиях о… ну миссис Блэкуэлл увидела все это в его дневнике, не так ли? Насилии. Крови. А что, если Бог это тоже видел? Что, если Бог знал? Как-то ночью от мысли об этом Бен невольно расплакался, сел на кровати и принялся извиняться под взглядами Дымков:

– Господи, прости меня. Прости меня за все, о чем я думал. За все, что я сделал. Прости меня за боль, которую я причинил, даже не ведая об этом. Прости меня, мама. Прости меня, Тереза. Простите меня, дети. Прошу вас, знайте, что я прошу у вас прощения. Пожалуйста, простите меня.

Никакого ответа сверху.

– Я СКАЗАЛ: ПРОСТИ МЕНЯ! ЧТО ТЕБЕ ЕЩЕ ОТ МЕНЯ НАДО? Ты меня не услышал? Ты не видишь, как я раскаиваюсь? ЧТО ЖЕ с тобой? Вытащи меня отсюда. ВЫТАЩИ МЕНЯ ОТ…

Дымки ринулись к нему и заглушили его крики. В ту ночь он отключился в облаке сажи.