«Это не статуя сына, молящегося отцу. При таком отношении Бог необходим, а эта коленопреклоненная фигура – изображение всех, кто в Нем нуждается. Весь мир принадлежит этому мрамору, но он одинок».

В стихотворении «Уход блудного сына» Рильке отразил это мнение.

и всё ж, рука с рукой, прочь, решено,

рвать, исцелённое б рвалось так снова,

но прочь: куда? в безвестность, нет иного,

А в последних строках поэт восторгается уходом блудного сына, а не его возвращением:

Всё на себя взять, и исчезнуть из не —

удержанного, уронить, ни с чем

оставшись, умереть, да, но зачем —

И это ли начало новой жизни?

Во всяком случае, для Рильке это стало началом новой главы. Он по-настоящему покинул дом Родена и к концу июля вновь переехал – сначала на берег Бельгии, а затем в Берлин. Покровитель поэта Карл фон дер Хейдт послал ему две тысячи марок в качестве поддержки в тяжелое время.

«Последнее время было весьма сумбурным, а отъезд из Парижа – трудным и внутренне сложным», – писал своему покровителю Рильке.

В сентябре поэт решил посмотреть Грецию и написал фон дер Хейдту с осторожной просьбой выслать денег и на это путешествие. Поэт планировал закончить второй очерк о Родене и считал лучшим местом для работы Грецию, духовную родину скульптора.

Но планы нарушила баронесса, пригласив Рильке погостить в ее доме на Капри. К тому времени терпение фон дер Хейда истощилось. Он упрекал Рильке за жадность и утверждал, что финансовая поддержка требуется художникам лишь в начале работы, а впоследствии они должны стремиться к независимости.

Ответ Рильке намеренно запутал, заявив, что не в состоянии себя обеспечить именно потому, что стремится к независимости. Работа у Родена слишком долго лишала его собственного творчества, и он не собирается вновь променять свободу на заключение.

В конце концов, фон дер Хейдт выслал деньги, и на свой тридцать первый день рождения Рильке отправился на Капри.

Не только покровителя поэта раздражала его дорогостоящая прихоть – путешествия. В Берлине Вестхоф жаловалась новой подруге Андреас-Саломе на частые отсутствия мужа. «Внутренний брак», основанный на письмах и расстоянии, вынудил Клару в одиночку растить Руфь, а дохода от преподавания едва ли хватало на жизнь.

Андреас-Саломе пришла в ужас. И посоветовала подруге обратиться в полицию, если муж вскоре не займется своими отцовскими обязанностями. Вестхоф, должно быть, догадывалась, что любое предложение о законном решении дел (особенно поступившее от дорогой Лу) унизит Рильке и наверняка пойдет во благо. В письме она передала мужу слова подруги.

Письмо вполне ожидаемо испортило Рильке итальянские каникулы. В ответ поэт принялся пылко оправдываться перед женой и иносказательно перед Андреас-Саломе, которая наверняка узнает о письме. Он обвинял подругу в лицемерии и напоминал, что именно она убеждала его ставить искусство прежде всех внешних требований. Отцовство – прекрасное стремление, но призвание поэта важнее, писал он, напрочь забыв, что изначально Андреас-Саломе советовала вовсе не заводить семью.

Рильке молил жену о понимании и восторгался ей. Он не собирался сворачивать со своего блудного пути: «Я не оставлю своего опасного, иногда крайне безответственного пути, не променяю его на более понятное, более смиренное положение, пока последний, единственный голос не заговорит со мной», – говорил он.

Рильке ценил любовь, просто он предпочитал ее в непереходном состоянии – без объектного дополнения, как лучистый круг. Иначе любовь превращается во владение, а любимый человек – в собственность. Точнее он выразился в «Записках Мальте»:

«Любить – значит, сгорать в пламени. Любить – значит, освещать мир бесконечной свечой. Любить – значит, уходить. Любить – значит, терпеть».

Домашний очаг Рильке считал самым обжигающим пламенем, и предпочел бы выпрыгнуть в окно, чем сгореть заживо, – может, он и чувствовал себя лишь декорацией, но шрамы лучше, чем безликость. Семья по мнению поэта полностью уничтожала личность.

Он не понимал, что жена отчасти с этим соглашалась, – видел лишь, что она хотела стремиться к своему предназначению. И пока Рильке проводил рождественские праздники на Капри, Вестхоф отправилась в Египет, где друзья предложили ей несколько заказов и временное жилье.

Никогда прежде не видел ее поэт такой целеустремленной: «После первой встречи с Роденом она ни к чему больше так не стремилась, как сейчас».

Теперь, когда для поэта начался новый виток творчества, он немного завидовал занятости жены. Путешествие в Италию оказалось полнейшей ошибкой. Там его все отвлекало: в городе повсюду пьяные немецкие туристы, а гости хозяйки много болтают и мало работают. И хотя в Италии легко найти тихий уголок для работы, лишь в Париже поэту удавалось по-настоящему трудиться. Город стал для него подобием военной академии, где приходилось преодолевать страх и работать несмотря на него.

Только в этот раз он дождался конца учебы.

«И вновь мне ужасно захотелось одиночества, парижского одиночества. Как же прав я был, когда думал об этой необходимости, и какой же вред причинил себе, когда, вопреки всякому пониманию, отчасти упустил, отчасти потерял такую возможность. Случится ли она вновь? Тут, кажется мне, нет однозначного ответа», – писал поэт в феврале.

Так он провел время до весны, до возвращения жены из Египта. Они провели вместе две недели в Италии, но всякий след былой страсти между ними стерся. Рильке жаждал услышать рассказы жены об Африке, но у нее не нашлось историй. На ее лице застыла гримаса разочарования, и это напомнило поэту Бере, о которой один знакомый сказал: «Бог мой! Неужели обязательно напускать на себя вид такой нелюбви». И вновь пути Вестхоф и Рильке разошлись: на этот раз она отправилась в Германию, а он – во Францию. И хотя она долгие годы поддерживали связь, брак их развалился.

Рильке знал, что в этот раз Париж станет другим. Теперь он ничей сын и ничей секретарь. Он едва ли отец и муж теперь. Влюбленные сплетаются, будто лозы, говорил поэт, и ему наконец-то удалось выпутаться из этих объятий. Когда Франц Каппус однажды пожаловался, что любимые его покидают, Рильке посоветовал ему обратить внимание, «как расширяется пространство вокруг». В этой пустоте поэт наконец обрел себя – где-то между строк, где наконец свободно задышал.

Глава 11

Двадцатый век порывал с веком девятнадцатым, а новое поколение художников без оглядки на прошлое устремлялось в непознанное. В Западной Европе многие прониклись интересом к колониальным культурам и в собственном творчестве обращались к «примитивному» африканскому искусству, заигрывали с