банка, документы пассажиров парохода «Григорий», тысячи царских рублей и связки отпечатанных контрреволюционных воззваний «К братьям-крестьянам».

Монастырь оказался настоящим подпольным штабом оставшихся на воле мятежников.

После того как в кельях взяли сонных монахов-офицеров, арестовали и Сафонова. Когда их выводили из монастыря, Тихон увидел возле дома старосты Машу. Закутавшись в черный платок, неподвижно стояла она, глядя, как Тихон медленно приближается к ней, перепоясанный ремнем с кобурой, из которого торчала рубчатая рукоять револьвера.

Тихон не успел произнести ни слова.

— Так вот какая твоя вера...

Маша резко повернулась и ушла в дом со ставнями.

В эту минуту Тихон был уверен, что больше никогда не встретится с девушкой: разные дороги выпали им в жизни.

След

Арестованных отвезли в Губчека, вернулись в Заволжье. А здесь митинг — ровно через сорок дней после подавления мятежа мастерские были восстановлены.

По этому случаю собрались в самом большом цехе — в котельном, возле которого в пятом году заволжские рабочие впервые схватились с жандармами.

В президиум избрали и Тихона. Неловко чувствовал он себя за столом, накрытым красным полотнищем. А тут еще старик Дронов уставился из первого ряда, словно выпытывая, что у тебя за душой, не рано ли тебе, парень, в президиуме рассиживать?

Бурлил, шумел котельный цех — гулкий, огромный, с тяжелыми закопченными перекрытиями. Пора бы открывать митинг, а Степан Коркин все на часы поглядывает.

— Кого нет? — спросил его Иван Резов.

— Обещал приехать секретарь Губкома. Еще подождем...

Но митинг так и пришлось Коркину открывать без секретаря. Выступил сам, дал слово Ивану Резову.

Трудно было искоренять контрреволюцию, но не легче — восстанавливать разрушенное. Во время боев с мятежниками несколько раз переходили Заволжские мастерские из рук в руки. Гулял по деревянным постройкам огонь, цокали по станкам пули, била по цехам артиллерия. Гибли люди, и гибло оборудование, которого и до мятежа не хватало.

Работали по четырнадцать часов, без выходных. Не было нужных инструментов, металла. Слышал однажды Тихон, как ворчал старик Дронов:

— Ты мне хоть меньшевиком, хоть большевиком зовись, но чтобы в столярке наждачный круг был. При царе Николашке и то такой нужды не знали. До-жи-лись, тьфу ты, господи...

Только вспомнил Тихон старика, а он и поднимается к столу президиума.

— Весь митинг испортит старый хрыч, — шепнул Тихон Резову. — Начнет направо и налево рубить, всем достанется...

Дронов стянул замасленный картуз, сунул его в карман.

— Мастерские мы восстановили, это факт, — сипло произнес старик, глядя на носки своих стоптанных сапог. Но тут резко поднял лысую голову и заговорил легко и складно, будто всю жизнь ораторствовал: — О том, что до молочных рек и кисельных берегов нам еще далеко, тут уже говорили. Я о большевиках хочу сказать. Насмотрелись мы в мятеж, как всякие меньшевики да эсеры правили. Не дай бог рабочему человеку такой власти — без штанов оставит. А вы, большевики, крепкий народ, правильный: царя спихнули, Керенского передюжили, офицеров из города вышибли. Был бы помоложе — записался бы в вашу партию. На старости лет новый вы мне интерес дали — работать не на хозяина, а на себя. Спасибо вам. — Дронов низко, в пояс, поклонился президиуму и под аплодисменты всего цеха спустился вниз.

Тихона так поразило выступление желчного старика, что он чуть не присвистнул. Вырвалось:

— Ну, Дронов! Что это с ним?

— Чего удивляешься? — улыбнулся Иван Алексеевич. — После мятежа у многих настрой переменился. Теперь выстоим...

К столу президиума пробрался из толпы коренастый мужчина в тужурке. Узнал его Тихон: это был товарищ Павел, новый секретарь Губкома.

Секретарь наклонился, что-то сказал Коркину на ухо. В неумолкнувшем после выступления Дронова шуме Тихон слов не расслышал, но понял — случилось страшное.

Разом потемнев лицом, Степан Коркин тяжело поднялся с места. Дождавшись, когда цех утих, предоставил слово секретарю Губкома. Тот встал перед столом президиума, оглядел ряды рабочих и вымолвил неожиданно тихо:

— Товарищи! Сегодня пришло сообщение из Москвы — тридцатого августа после митинга на заводе Михельсона во Владимира Ильича Ленина стреляли, две пули опасно ранили нашего вождя...

Огромный цех охнул, как один человек, и замер.

— Состояние Владимира Ильича тяжелое. Врачи борются за его жизнь...

То, что секретарь говорил дальше, Тихон понимал с трудом. Не шевелясь смотрел в толпу, не в силах справиться со страхом за Ильича. Словно серый туман наплыл в просторный цех, сурово изменил знакомые лица.

Потом один за другим выходили на помост рабочие и, потрясая темными кулаками, требовали безжалостной кары тем, кто поднял руку на Ильича.

— Куда чекисты смотрели? — спрашивал секретаря пожилой котельщик. — В «Правде» еще в январе писали — машину Ленина обстреляли в Петрограде. Помню, как статья заканчивалась: «Да здравствует красный террор против наймитов буржуазии». Долго этот террор будет только на бумаге?

— Правильно, хватит цацкаться с буржуями!..

— Смерть за смерть!..

— Даешь красный террор! — кричали рабочие из цеха.

Секретарь Губкома вынужден был опять взять слово. Веско сказал возбужденным, мрачно глядевшим на него рабочим:

— На этот раз спуску бандитам не будет. И чекисты свое дело делают, товарищи. Нам стало известно — ими задержана некая Каплан, которая стреляла в Ленина. На первом допросе она заявила, что ни к какой партии не принадлежит. Только вряд ли так. Думаю, чекисты разберутся в этом и мы узнаем, кто стоял за ее спиной.

— Ясно кто — эсеры, — послышалось из зала.

— Фамилия немецкая. Может, немцы за Мирбаха мстят?

— Даешь красный террор! — опять вскинулись кулаки...

Иван Резов зачитал резолюцию:

— «Смерть поднимающим руки на наших вождей! Мы, рабочие Заволжских механических мастерских, требуем массового красного террора против буржуазии и ее агентов. Тесней сплотим ряды вокруг партии большевиков — единственной защитницы пролетариата и беднейшего крестьянства!»

Потом пели «Интернационал». И дрожали от суровых голосов массивные стены котельного цеха...

Сразу после митинга к Резову и Тихону подошла пожилая женщина, отозвала их в сторону. Смуглое вспотевшее лицо ее было в пыли. Поправив на растрепанных волосах белый платок, спросила негромко:

— Вы разыскиваете Алумова?

— Где он? — резко подался к ней Тихон.

— У нас в селе скрывается, в Никольском. У братьев Кирьяновых. Мужик у меня пошел сегодня утром в лес кольев нарубить, видит — кто-то огородами крадется. Ну и разглядел кто — Алумов. Проследил, как он к Кирьяновым постучался, и меня к вам послал, чтобы во весь дух мчалась. Сам-то не мог — с германской на одной ноге приковылял. За домом следит.

— Собирай ребят посноровистей — и туда, — приказал Резов Тихону. — Хотелось бы с вами, да у секретаря Губкома ко мне дело есть.

Договорившись с женщиной, чтобы она дожидалась возле мастерских, Тихон подскочил к группе рабочих, назвал пятерых.

— Забежим за винтовками — и в Никольское.

— Что там? — спросили его.

— Алумова будем брать! — выпалил Тихон.

В штабе оперативного отряда рабочие вооружились и через полчаса вышли на дорогу к селу. В мягкую пыль был вдавлен четкий узорчатый след велосипедных шин. Дорога петляла, разветвлялась, но след вел все дальше, к Никольскому. Не поднимая головы, Тихон топал по нему сапожищами, обливался потом.

— Мужик-то у тебя что, большевик? — поинтересовался он у женщины.

— Какое там! С фронта вернулся на весь свет злой. Мало, говорит, русских людей немец поубивал, так теперь сами с этой революцией друг друга изводим.

— И теперь так считает?

— А кто его знает,