Эдик дошел до джипа, что стоял с другой стороны кургана. На заднем сиденье обнаружил большую черную сумку. Забравшись на сиденье, расстегнул молнию, сунул руку, достал банку тушенки, потом бутылку с водой, краем глаза зацепил в глубине что-то необычное, пригляделся — брезентовый сверток. На ощупь — странно упругий. И Эдик из чистого любопытства, заметив лямочки, развязал брезентовый мешок и сунул туда руку — и в тот же миг острая боль пронзила кисть. С воплем выскочил из машины, стряхнул с руки мешок — и черная змея, висящая на кисти, взвила в воздухе злобные кольца. Попытался схватить, но гадина отцепилась сама, упала в траву и исчезла — только торопливое, еле слышное шуршание выдавало ее путь. Некоторое время Эдик стоял, не в силах сообразить, что делать. На кисти, с боку, виднелись две черные точки, откуда выступило, словно нехотя, по капельке крови. Место укуса болело все сильней. Вспомнив про сыворотку, торопливо достал один за другим два шприца, закатанные в пластик, и вколол их, один за другим в плечо и предплечье, прямо сквозь ткань. Затем принялся высасывать яд из ранок, лихорадочно вспоминая, что еще нужно сделать при укусе. Да, побольше питья! Взял так и лежавшую на сиденье полуторалитровую «бомбу» с шипучкой, и выпил почти всю, несмотря на противный химический привкус. Пальцы вдруг странно и резко ослабели, разжались сами собой, и пластиковая бутылка упала в траву. Страшная слабость наваливалась, словно свинцовое душное одеяло, и Эдик рухнул на четвереньки, извергая изо рта пенную струю рвоты. В глазах стремительно потемнело, лицо ткнулось в мягкую, пыльную траву, и Эдик потерял сознание.

…Мыслей не было, только безграничное удивление своей беспомощностью. Чтобы двинуть рукой, требовалось нечеловеческое усилие воли. Он лежал, словно парализованный, затылком в траве, тупо наблюдая на синеве белые клочья, и осознавал только, что правая рука лежит в костре, и ее надо вытащить, пока он не сошел с ума от дикой боли. Появление на фоне синевы чьей-то рожи не вызвало поначалу никаких эмоций Ии воспоминаний. Но спустя несколько секунд осознал, что рожа знакомая, и рожа эта — улыбается с сожалением. Эдик вдруг все вспомнил. Онищенко. Укус гадюки. «Ежик в тумане».

— Невезучий ты, Эдуард, — донесся негромкий голос полковника. — Я ведь договориться хотел с тобой. Гадюка — это так, на крайний случай. Но ты сам все решил. Значит, не судьба. Извини.

Лицо полковника исчезло. Эдик осознавал, что его тащат куда-то, как мешок, волокут по траве, поднимают, куда-то пихают…но сознавал каким-то краем сознания, безразлично. Сознание возвращалось постепенно, как рассвет, вместе с возможностью шевелиться, двигаться…Он лежал на боку, гудел мотор, трясло и подбрасывало, резко пахло блевотиной. Наконец он сообразил, что валяется на заднем сиденье джипа, который куда-то мчится. Левая рука висит, тянется вверх, за что-то зацепленная, а правая нестерпимо ноет, свешиваясь до пола. Эдик попытался что-то сказать, получилось мычание, в котором угадывалась, к его удивлению, матерная брань.

— Ты что это, очухался? — раздался голос полковника, и машина так резко затормозила, что Эдик чуть не свалился на пол. — Ну, ты живучий. Я думал — все.

— Ты…с ума…сошел… — прохрипел Эдик, пытаясь приподняться. С огромным трудом, но ему удалось сесть…кажется, при помощи полковника. Он уже стоял рядом с распахнутой дверцей и просто внимательно разглядывал Эдика. Правая рука оказалась прикованной наручником к наголовнику переднего сидения — пусть полковник считал его трупом, но выучка чекиста заставила перестраховаться.

— Что ты делаешь? Меня укусила гадюка, — сказал почти внятно Эдик. Мысли медленно всплывали из тумана.

— Укусила, — согласился полковник. — И снотворного ты выпил достаточно. И все живой. Снотворное, положим, ты мог выблевать. Но гадюки тут не чета нашим подмосковным. Или молодая попалась?

— Зачем… — Эдик не нашел больше слов. Все ясно и так. Эдик окончательно пришел в разум.

— Уже соображаешь? Ладно. Раз уж оклемался… — Губы Онищенко вызмеила усмешка. — Ты все равно умрешь, Эд. Жаль, что ты полез в мою сумку. Хотел я с тобой договориться. Была такая мыслишка. А что делать? Этот чертов Гольцов… — Лицо полковника помрачнело. Помолчав, он сказал в полураздумьи: — Наверное, ты прав…все дело в недоверии. Все наши беды в нем. Это как пожар, от одной искры. Я же терпел, Эдуард. Я держался…больше полугода, когда Хуторковского посадили. Неопределенность — тяжелая штука. Деньги на «Ежика» приходилось зубами выгрызать…но я держался…мы же всю зиму работали, Эд, и всю весну…только на одной вере…Этот Гольцов не оставил мне выбора. Он потребовал взять его в долю, под пистолетом потребовал. И отказ был невозможен — он бы меня попросту убил. Он не верил мне. Ему казалось, что он защищается. К счастью, я был к этому готов, и он попал в приготовленный капкан. Вот как ты с гадюкой и снотворным…

— Степан, ты первым начал… — Голос у Эдика почти восстановился. — Ты же ему покушение устроил…

— Вранье! — полковник поморщился. — Он тебе что угодно мог наговорить, чтобы ты раскололся. Я первым начал? Я просто собирал информацию. Много ли он знает? Ну ладно, чего теперь врать? Может, ты и прав. Ведь жила во мне мыслишка, что все прахом, проект закрыт и…ты пойми, если я его не продам кому-нибудь, то меня заставят его продать…такие, как Гольцов…Я уверен, что за ним кто-то стоял. Может быть, из руководства ФСБ. Я же говорю — это как пожар. Мы не верим друг другу. Я и тебе не верю. Продашь ведь, когда будут про Гольцова спрашивать. И знаешь, что самое пакостное? Нашего «Ежика» и продать-то невозможно. Самому раскапывать, как Гольцов предлагал? Я не сумасшедший. Кому продать? Я не знаю. Вернее, догадываюсь, что наши конкуренты выложат за эту вот карту с курганами — полковник похлопал себя по нагрудному карману, — что-то выложат. Чтобы раскопать эдак по-тихому, без шумихи…, наймут скорее всего, черных археологов…но такое сработает при невероятном везении. Слухи все равно пройдут, про закопанные сокровища…такого не утаить…Чушь какая-то и полная бессмыслица. Все наперекосяк. Мы все заложники своего недоверия.

— Я верю людям, — сказал с трудом Эдик.

— Ты один. Ты погоды не сделаешь. Что за уроды были твои родители? Мы все куда-то катимся, Эдик. Вся страна. Мы просто умираем.

— Я не хочу.

— Мало ли, кто чего хочет! — вдруг окрысился полковник. Думаешь, мне по душе заниматься таким дерьмом?! Я защищаюсь, только и всего. И заткнись, а то… — Онищенко поперхнулся, буркнул еще что-то под нос, и рывком распахнул переднюю дверцу со стороны пассажира. Так же рывком сдернул с переднего сиденья мелькнувший мешок, опустил на землю и присел возле него. И Эдику показалось, что он услышал знакомое шипение. Из-за открытой дверцы виднелось только туловище полковника, его часть — Онищенко не мог видеть Эдика, занятый мешком, и тот попытался достать «Питон», мысль о котором не уходила из головы во все время разговора. Разбухшая почернелая рука повиновалась с трудом, пальцы походили на багровые сосиски, и все это дико, разрывающее болело, жгло пекло. Пальцы едва-едва гнулись, и Эдик с огромным трудом. Чуть не плача от боли, все же ухватил за рукоятку. Шипение подсказывало, что полкан, видимо припас еще одну гадину. Хочет представить убийство простым несчастным случаем. Эдик вытащил маленький кольт и положил его на сиденье рядом, чтобы взять половчее, чтобы взять по настоящему. Ладонь, багрово-серая, не походила на человеческую. Из-за боли не чувствуя саму рукоять, он все-таки зажал ее, вслепую, по чутью. К счастью, предохранительной скобы вокруг спускового крючка не имелось — такой толщины палец попросту не пролез бы в нее, не лег бы на спуск. Взводить револьвер перед стрельбой тоже не требовалось, взводился сам, нажатием на спусковой крючок, но усилий такого нажатия потребовалось приложить много…больше, еще больше…еще… Подняв револьвер, Эдик целил в коленку полковника, потея и тихо рыча от усилий, просто сжимая ладонь, надеясь, что жмет и спуск — он не чувствовал его. Револьвер в его уродливой руке трясся, как у пьяного…но маленький, сверху курок словно нехотя поднял свой клювик, замер, как бы раздумывая, и резко клюнул боек. Грохнул неожиданно громкий выстрел, револьверчик вылетел из руки и упал на пол машины. Какой-то страшный миг Эдик был уверен, что промахнулся, все кончено, но вопль полковника заставил вспыхнуть надежду на спасение.