Полоса краски поползла с шеи ему на лицо.

- Не называй меня так!

- Так - это как? Деточка?

Он кивнул.

- Ты предпочитаешь лапушка, пупсик или цыпочка?

Краска из розовой стала красной и продолжала сгущаться.

- Не называй меня ласкательными терминами. Меня никтолапушкой называть не будет.

Я уже готовила очередную язвительную реплику, но онподставился, и я придумала получше.

- Как мне тебя жаль.

- О чем ты бормочешь?

- Жаль, что тебя никто лапушкой не назовет.

Румянец, начавший уже бледнеть, вновь вспыхнул, будто Олафпокраснел от смущения.

- Это ты что, мне сочувствие выражать вздумала?

Голос его чуть повысился - точно рычание собаки передброском. От накала эмоций у него усилился акцент - очень немецкий,нижненемецкий даже. Бабушка Блейк была родом из Баден-Бадена, на границеГермании и Франции, но двоюродный дедушка Отто был из Хапсбурга. На стопроцентов я не была уверена, но акцент звучал похоже.

- Каждого человека кто-то да должен называть лапушкой, -пояснила я медовым голосом.

Я не злилась. Я его подначивала, а не надо бы. Единственноеоправдание - что эти разговоры об изнасиловании заставили меня его бояться, аэто мне не нравилось. И я тянула зверя за хвост, чтобы самой же расхрабриться.Глупо. Когда я сама осознала, что делаю, то попыталась это прекратить.

- Ни одна баба меня не запряжет, а потому и лапушкойназывать не будет.

Он тщательно выговаривал каждое слово, но акцент усилился,стал выразительнее. Олаф пошел вокруг стола, шевеля мускулами, как огромныйхищный кот.

Я откинула полу куртки, показывая пистолет. Он остановился,но лицо его было яростным.

- Давай начнем сначала, Олаф, - предложила я. - Эдуард иБернардо мне рассказали, какой ты злой и страшный, и я занервничала, а потомуощетинилась. Когда я ощетиниваюсь, то становлюсь занозой. Прошу прощения. Давайсделаем вид, что я к тебе не прикалывалась, а ты не злой и страшный, и начнемсначала.

Он застыл - иначе тут и не скажешь. Напряженная дрожь егомускулов расползлась, как вода по слону. Но она не исчезла, а где-то затаилась.Я на миг увидела его изнутри, будто дверца распахнулась. Он действовал изогромной черной ямы ярости. Она обычно направлялась на женщин, и это былослучайно. Злости нужен объект или человек превратится в одного из тех, чтовъезжают в рестораны на машине и начинают стрелять во всех подряд.

- Эдуард очень настаивал, что ты должна здесь быть, но чтобы ты там ни говорила, меня ничего не заставит с этим смириться.

Акцент убывал в его речи по мере того, как он овладевалсобой.

Я кивнула:

- Ты из Хапсбурга?

Он моргнул, и на миг мрачность сменилась недоумением.

- Что?

- Ты из Хапсбурга?

Он вроде как задумался на секунду, потом кивнул.

- Я вроде как узнала акцент.

Его вновь охватила презрительная угрюмость.

- Ты специалистка по акцентам? - Он сумел произнести этоязвительно.

- Нет. Мой дядя Отто был из Хапсбурга.

Он снова моргнул, и мрачная гримаса чуть смягчилась.

- Ты не немка. - Он произнес это очень уверенно.

- Семья моего отца - из Германии, из Баден-Бадена на краюЧерного Леса. А дядя Отто был из Хапсбурга.

- Ты сказала, что акцент был только у твоего дяди.

- Когда я появилась на свет, почти вся моя семья столькоздесь прожила, что перестала уже говорить с акцентом, только у дяди Отто онсохранился.

- Он уже умер, - сказал он полувопросительнополутвердительно.

Я кивнула.

- От чего он умер?

- Бабуля Блейк говорила, что тетя Гертруда его запилила досмерти.

Олаф передернул губами.

- Женщины - тираны, если мужчины им это позволяют. - Голосего звучал чуть-чуть спокойнее.

- Это правда и насчет мужчин. Если один партнер слаб, второйберет власть в свои руки.

- Природа не терпит пустоты, - произнес Бернардо.

Мы оба посмотрели на него. Не знаю, что у нас было написанона лицах, но Бернардо поднял обе руки вверх:

- Извините, что вмешался.

Мы с Олафом снова стали смотреть друг на друга. Сейчас онбыл настолько близко, что я могла бы и не успеть выхватить браунинг. Но если ясейчас отодвинусь, все мои миротворческие усилия пойдут насмарку. Он это приметлибо за оскорбление, либо за слабость - ни то, ни другое мне не нужно. Поэтомуя осталась на месте и попыталась не выдавать своего напряжения, потому что, какбы спокойно ни звучал мой голос, внутри стянулся узел. У меня только один шанссделать эту работу. Если я его сейчас профукаю, дом во время моего пребыванияздесь превратится в вооруженный лагерь, а нам надо заниматься раскрытиемпреступления, а не междоусобицей.

- Каждый человек - либо лидер, либо ведомый, - сказал Олаф.- Ты кто?

- Я готова следовать за тем, кто этого заслуживает.

- И кто решает, заслуживает человек этого или нет, АнитаБлейк?

Я не могла не улыбнуться:

- Я, конечно.

У него снова дернулись губы.

- И если Эдуард поставит меня командовать, ты будешьподчиняться?

- Я верю суждению Эдуарда, поэтому - да. Но позволь задатьтебе тот же вопрос: ты будешь подчиняться, если Эдуард поставит командоватьменя?

Он даже вздрогнул.

- Нет.

Я кивнула:

- Отлично, по крайней мере мы хоть знаем положение вещей.

- И каково оно?

- Я из тех, кому важна цель, Олаф. Я сюда приехалараскрывать преступление, этим я и буду заниматься. Если в какой-то моментпридется выполнять твои приказы, так оно и будет. Если Эдуард поставит менякомандовать тобой, а тебе это не понравится, выясняй с Эдуардом.

- Баба - она баба и есть. Ответственность перекладывается намужские плечи.

Я посчитала до десяти, потом пожала плечами.

- Ты говоришь так, будто твое мнение для меня что-то значит.А мне плевать, что ты обо мне думаешь.

- Для женщин всегда важно, что мужчины о них думают.

Тут я засмеялась:

- Ты знаешь, я было начала оскорбляться, но ты такойсмешной!

Я говорила всерьез.