а дальше и его. Поэтому он стремительно надвигается на меня, бьёт по ногам, и я снова валюсь навзничь на влажную от росы траву. Боль с новой силой пронзает тело, а шакал со звериным оскалом кидается на меня. Его ручищи стискивают мою шею. Он рычит и брызжет слюной, стараясь задушить меня. Чуть поодаль медведь Жестислава выкручивается из хватки Тихого и, размахивая тяжёлыми лапами, наносит удар за ударом. Я и мой друг тигр дезориентированы. Мы не можем дать отпор, потому как моё сознание постепенно отключается.

Улюлюканье толпы, плачь сестры, и звериное рычание становятся всё дальше и дальше. Боль в плече неумолимо пульсирует, не давая возможности к сопротивлению. В попытке спастись я цепляюсь за руки Жестислава, что смыкают моё горло железной хваткой.

«Клинок, мальчик мой, клинок!» — вдруг слышу в голове.

Пересилив инстинкт, я разжимаю пальцы, цепляющиеся за предплечья врага. Дрожащей рукой тянусь к поясу и из ножен извлекаю клинок отца. У меня есть одна попытка, ибо силы оставляют меня. Жизнь ускользает. Одна секунда, чтобы среагировать. И сквозь свои предсмертные хрипы я медленно поднимаю руку. В глазах темнеет, я бью наугад, надеясь на чудо, и замок на шее ослабевает. Воздух, наполняющий лёгкие, режет, царапает изнутри. Я закашливаюсь. И, лишь когда возвращается ясность взгляду, я понимаю, что попал точно в цель. Клинок, сжатый моей ладонью, торчит из горла Жестислава, заливая меня кровью. На лице шакала отражается ужас, предсмертная агония, но мне ни капли не жаль его. Он заслужил. На его руках смерть моих близких. Он уничтожил мою деревню. Это возмездие.

Выдергиваю клинок, и враг валится на землю. Жестислав хрипит, захлёбываясь собственной кровью. Руками пытается зажать дырку в горле, а я поднимаюсь и слизываю языком кровь врага с острия ножа.

Шамахи и старейшины стоят неподвижно и наблюдают, как умирает их предводитель, корчась и кряхтя. Кидаю взгляд на Тихого: зверь тяжело дышит над неподвижно лежащим медведем. Скоро он разделит участь своего хозяина. На сестру взглянуть не могу, но знаю: она в ужасе. Молчит и глубоко дышит. Я залит кровью её нелюбимого суженого, моя рука безвольной плетью весит вдоль тела, а взгляд пылает. Я чувствую это. Глаза горят, а значит, светятся голубой дымкой. Так духи праотцов говорят через меня со своими детьми. И, когда я начинаю говорить, каждый содрогается. Мой голос троится, переходя в звонкое эхо, распугивая птиц и мелких зверьков. А тотемные животные наконец выходят из глуши леса.

— Властимир был завистлив и всегда жаждал власти, — начинаю я. — За это он был изгнан из круга духов. Его лишили благословения и обрекли на одинокую жизнь на западе тайги близь безжизненных скал. Но в нашем мире существуют не только завистливые люди, но и духи. Коварные, жаждущие власти твари овладели разумом Властимира. Была страшная война. Длилась она столетия, пока три брата не объединились и не дали отпор. Прошло не одно десятилетие, прежде чем потомкам Властимира было даровано прощение. Им позволили освоить запад, построить селение и жить в мире с лесом и своими братьями. Но вы не оценили дар. Вы вновь возжелали власти и пошли уничтожать братьев. Пошли против себе подобных. Вы нарушили хрупкий мир и больше не достойны прощения!

Пламя ритуального костра взмывает ввысь, задевая сухие ветви деревьев. Слышатся раскаты грома, и огонь начинает свой разрушительный танец. Горящие капли капают на жилища, сразу же поедая их, охватывая пламенем поляну. Люди и звери в панике бросаются прочь, и лишь я с каменным лицом беру сестру за руку и в сопровождении волка, тигра и беркута спокойно удаляюсь от объятого пламенем селения.

— За Властимира! — крик за спиной заставляет обернуться.

Острая стрела летит прямо в мою грудь. Яр с истошным воплем метается ей на встречу, и она пронзает его храбрую грудь. Часть моей души умирает вместе с тотемной птицей. Боль сшибает с ног, на глаза наворачиваются слёзы. Мой друг, мой Яр, мы прошли с ним слишком много, чтобы он умер от удара в спину. Крик отчаяния вырывается из груди. Я касаюсь руками земли и, зажмуриваясь, пытаюсь отыскать в птице хоть крупицу жизни, но тщетно. Моё сознание бьётся в закрытое и безжизненное сердце. Мой рык сливается с ещё одним раскатом грома, и вспышка света освещает тотемного медведя Жестислава. Безжизненное тело поднимается, и кусочек сознания устремляется в него. Глаза медведя вспыхивают синим, и в один прыжок он настигает шамаха, пустившего стрелу. Грозный зверь с лёгкостью отрывает ему голову — безжизненное тело бесформенным мешком валится на землю. Зверь же под моей властью и с чувством выполненного долга приближается ко мне, а из его пасти выпадает обезображенная голова шамаха. Поднимаюсь с колен, прихватив за окровавленные волосы голову, поднимаю на скованных ужасом сельчан взгляд. Мирные рыдают и прячутся за спинами старейшин. Те в свою очередь ищут защиты у шамахов, которые мужественными спинами закрывают своих соплеменников. Вот только я чувствую и их страх.

— Каждый из вас, кто посмеет пойти против воли духов, падёт, — вытягивая оторванную башку, предупреждаю я. — Ваши намерения не скрыть от всевидящих духов. Я их клинок. И я готов сразить каждого, кто посмеет нарушить их волю. Вам дан шанс начать всё сначала. Не упустите его.

Ещё один раскат грома оглушает своей мощью, и поток воды обрушивается с неба, заливая сгоревшую дотла деревню. Я бы мог расправиться с каждым, но не имею права на это. Пусть духи сами накажут предателей.

Глава 16

Макарий.

Я вернулся к шамахам с рассветом. Всю дорогу до лагеря, где мирно спали мои братья, Забава молчала. Не произнеся ни слова, она лишь крепко цеплялась за мою руку, а я чувствовал, как силы постепенно меня покидают. Из разодранного плеча сочилась кровь, и с каждой секундой слабел мой дух. И лишь цель добраться до своих помогла вернуться. Но стоило ступить на безопасную территорию, как я рухнул на колени. Забава в ужасе взвизгнула. Тихомир на пару с Мирославом кинулись на помощь. Остальные окружили моё израненное тело.

— Ему нужно в селение, — словно из тумана услышал голос Мирослава, — целители помогут.

— Я окажу помощь, — дрожащий голос сестры. — Мне нужна чистая вода, тряпки, а вы соорудите носилки.

Я чувствовал тепло её рук, родной аромат, которому раньше не придавал значения, схожие с матушкиными нотки в голосе. Она осталась одна, единственная моей крови, единственная родная душа. И даже если её прикосновения болезненны, они так ценны, так необходимы.