молодые люди стали носить длинные волосы и даже делать перманентную завивку. Подобная прическа, однако, не украшает такого “любителя моды”, а лишь придает ему смешной вид, точно так же, как волосы, удлиненные на висках, и бачки, скошенные “стрелкой”, делают лицо вульгарным». До сих пор не могу соотнести сказанное автором книги с действительным положением вещей, для 1959 года это представляется уж очень чересчурным. Может быть, тут слышатся какие-то отголоски недавнего всемирного фестиваля молодежи и студентов, но какие?

А возвращаясь к подробностям ресторанного загула, снова подчеркнём: 1000 рублей на неделю и при тогдашних ценах, как говаривали, с гулькин хвост – возможно, и данное сравнение как-то связано с фестивалем и голубями, этим символом мира (см. главу «По горячим следам давно остывшего лапшевника»).

Революция, произошедшая в Фингалии, что сделало невозможным получение Володечкой тётиного наследства, больше всего похожа на кубинскую революцию. И название государства есть фантазия на ту же тему, тут уместно вспомнить повесть Василия Аксёнова «Мой дедушка – памятник», опять-таки, связанный с кубинской революцией весёлый пастиш, где на архипелаге, омываемом тёплыми океанскими волнами, уютно расположилась Республика Большие Эмпиреи и Карбункл.

Да и прочитанные дикторшей новости про успехи в космической области напоминают о тех, в общем-то, славных годах, когда на космическую орбиту взлетали одна за другой советские ракеты, иногда пилотируемые сразу тремя космонавтами. Поэты захлёбывались стихами, превознося их, – хотя куда уж выше? – но таковы поэты. И в журнале «Юность» № 7 за 1963 год, открывая номер, на чётной полосе рядом с портретом космонавта Валерия Быковского напечатаны были стихи Игоря Волгина, который от восторга, кажется, позабыл, какой формы маковки у русских церквей и что облюбовали эти маковки исключительно галки, о чём писал ещё и классик.

О как, по-твоему, Россия,

Под смертный гул колоколов

Взлететь, ломая в щепки крылья,

С замоскворецких куполов!

О как, по-твоему, законно,

Когда дыхание в обрез,

Зажечь на шлемах Первой Конной

Звезду, добытую с небес!

Слово «законно», втесавшееся в одические строки, будто подаёт сигнал читателям молодежного журнала, тем более, что и отсылки к «железу» присутствуют в заключительных строках этого опуса.

А на нечётной странице рядом с портретом Валентины Терешковой помещены столь же восторженные стихи Фазиля Искандера.

За нами космоса открытье.

Мужчинам слава! Но притом,

Как в холостяцком общежитье,

Уюта не хватало в нем.

Подобьем огненного клина

На тысячи вселенских миль

Взлетела наша Валентина,

Взметнув космическую пыль.

Летит у космоса в объятьях

И с нами говорит порой

Среди пяти небесных братьев

Как бы единственной сестрой.

Народ, впрочем, о том же самом эпохальном событии придумал иные стихи, народ – он у нас всегда с подворотцем, что за люди?

Терешковой Валентине

За полёт космический

Подарил Хрущёв Никита

Хрен автоматический.

Странные фантазии. Ничего ей Никита Сергеевич Хрущёв не дарил, выдали, что положено. В конце концов, подвиг совершают не за цацки-пецки, не за бутерброд с маслом и хлебом, а потому что так нужно. Недаром песня гремела: «Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой!».

В. Терешкова.

Никаких подарков от Н.С. Хрущева не наблюдается. Выдумки это

Примечательное время, утраченные иллюзии, позабытые нравы. Володечка, лишённый наследства не кем-нибудь, а славным «кротом истории», который глубоко копает, хочется верить, не очень сильно пострадал. Ну, нарушил трудовую дисциплину, ну, получил выговор за недельный прогул, и всё. Уволить его без согласия профкома за такой прогул не могли, а профком, входивший в так называемый «треугольник» (что это такое, сказано в главе «Неравнобедренные геометрические фигуры разного возраста, притягательности и достоинства») согласия не дал. Если увольнять работников за каждый прогул, кто будет строить коммунизм? Социализм-то уже в основном выстроен, осталось кое-что подштукатурить, наклеить обои и ввинтить лампочки, а воду дадут после 5 числа.

Песня про несчастливых волшебников, или «Эйн, цвей, дрей!»

Жили-были несчастливые волшебники,

И учёными считались, и спесивыми,

Только самые волшебные учебники

Не могли их научить, как быть счастливыми.

И какой бы не пошли они дорогою, —

Всё кончалось то бедою, то морокою!

Но когда маэстро Скрипочкин —

Ламца-дрица, оп-ца-ца! —

И давал маэстро Лампочкин

Синий свет из-за кулис, —

Выходили на просцениум

Два усатых молодца,

И восторженная публика

Им кричала: «Браво, бис!»

В никуда взлетали голуби,

Превращались карты в кубики,

Гасли свечи стеариновые —

Зажигались фонари!

Эйн, цвей, дрей!

И отрезанные головы

У желающих из публики,

Улыбаясь и подмигивая,

Говорили: «Раз, два, три!» —

Что в дословном переводе означает:

«Эйн, цвей, дрей!».

Ну а после, утомлённые до сизости,

Не в наклеенных усах и не в парадности,

Шли в кафе они куда-нибудь поблизости,

Чтоб на время позабыть про неприятности,

И заказывали ужин два волшебника —

Два стакана молока и два лапшевника.

А маэстро Балалаечкин —

Ламца-дрица, оп-ца-ца! —

И певица Доремикина

Что-то пела про луну!

И сидели очень грустные

Два усталых мудреца,

И тихонечко, задумчиво,

Говорили: «Ну и ну!».

А вокруг гудели парочки,

Пили водку и шампанское,

Пил маэстро Балалаечкин

Третью стопку на пари —

Эйн, цвей, дрей!

И швырял ударник палочки,

А волшебники, с опаскою

Наблюдая это зрелище,

Говорили: «Раз, два, три!» —

Что, как вам уже известно, означает:

«Эйн, цвей, дрей!».

Так и шли они по миру безучастному,

То проезжею дорогой, то обочиной…

Только тут меня позвали к Семичастному,

И осталась эта песня неоконченной.

Объяснили мне, как дважды два учебники,

Что волшебники – счастливые волшебники!

И не зря играет музыка —

Ламца-дрица, оп-ца-ца!

И не зря чины и звания —

Вроде ставки на кону,

И не надо бы, не надо бы,

Ради красного словца

Сочинять, что не положено

И