– О чем ты, сумасшедшая?! – Костя пытается кричать, но это дается ему слишком тяжело. – Какой ноябрь? Кого добить? Я ничего ведь не сдела…

Этому дураку удалось вытащить из шеи нож, что было огромной ошибкой, не позволившей даже закончить фразу.

– Кира! Ки-ра-а-а! – доносится с улицы, и я не могу сообразить, кто мог нас видеть, ведь на пути сюда нам никто не встретился. – Кира… Черт! Черт! Черт! Что ты наделала? Дочка, что ты надела, спрашиваю?! – Голос отца гремит страшнее самого ужасного раската в небе. Я никогда не слышала, чтоб он повысил голос, а тем более кричал. Но этот день настал. Наконец в нем проявились хоть какие-то эмоции.

– Я отплатила той же монетой, папа. Он ведь вдоволь надо мной наизмывался. Он причинил мне большую боль. А теперь сам знает, как это. – Я говорю в состоянии транса, растерянно водя глазами по сторонам.

Позади отца появляется силуэт матери, которая не торопится проявлять хоть какие-то эмоции. Взгляд ее безразлично скользит по остывающему телу Кости, а затем касается меня.

– Кира, подойди. – Послушно топаю в распростертые материнские объятия. – Ты принимала сегодня лекарства?

Я задумалась.

– Нет.

– Это многое объясняет. – С этими словами мама выводит меня из коровника, а отец суетится над телом человека, который в моем изувеченном мозгу был менее жесток, чем я, – он хотя бы оставил мне шанс на жизнь, а я нет.

Не покидая пределов фермы, в отцовской машине мама скормила мне несколько пилюль и сделала два укола в вену. Пришла в себя я уже в «Доме солнца».

– Когда в августе меня окончательно выпустили из психиатрической клиники, я узнала, что Константин Калюжный, оказывается, первого мая, в праздник труда, утонул в озере. Все видели его в тот день на берегу. Все подтвердили, что пил он много. Но никто не мог вспомнить, когда и куда Костя подевался. И только одиноко валяющийся на берегу велосипед да пара истоптанных ботинок, открыли всем правду – дурак в невменяемом состоянии полез в воду, которая никогда не щадила пьяных. Тела так и не нашли, но все было ясно. На ферме, как оказалось, в тот злосчастный день устроили пир волки – уничтожив нескольких коров, которые, спасаясь от них, нашли убежище в пустующем коровнике. Там доярки обнаружили три разодранные туши, утопающие в лужах собственной крови. Вот так и вышло, что мои мамочка и папочка не только мою жизнь загубили, а еще и заставили убить человека, который не был виновен настолько, чтоб умереть. Эти постоянные рассказы о том, что меня изнасиловали и бросили подыхать, сыграли со мной очень злую шутку, думаю, родители не представляли, чем играют, когда вливали в мои уши то, что им хотелось. Уже в тюрьме я начала сильно сожалеть, что колебалась и тянула с убийством родителей, тогда я не знала, что по их вине мои руки и без того уже в крови. Последнее воспоминание припозднилось.

– Господи, помилуй! Кем же были твои родители? Как земля носит таких? Как можно натворить столько всего и не бояться расплаты?! Ты не представляешь, что делают со мной твои слова! Все внутри меня уже сто миллионов раз перевернулось от ужаса. Я больше двадцати лет провела в «Касатке» и думала до сегодняшнего дня, что о человеческом зверстве слышала все. Да и на себе испытала. Но то, о чем рассказываешь ты, не умещается в моей голове и не хочет усваиваться никоим образом. Если так и дальше пойдет, это мне нужно будет отправляться в «Дом солнца», чтоб восстановить пошатнувшуюся психику. Это ненормально! Это просто… Это просто… Черт! Как об этом-то ты могла позабыть? Как?!

– Как-то смогла.

– Да ладно?! Быть этого не может! Не верю. Просто не верю.

– Имеешь право. Убеждать не стану, я уже об этом говорила. Собственно, это одна из причин, по которой я не стала выворачивать наизнанку душу перед следствием. Что толку? Я была уверена, что в подобное они вряд ли поверят, а если я стану настаивать, снова окажусь в «Доме солнца», а это заведение пугало меня больше тюрьмы. В «Касатке» у меня, по крайней мере, всегда был светлый ум, мысли не путались, реальность не плыла перед глазами и прошлое не смешивалось в причудливые фантазии. В тюрьме все было настоящим и реальным, а в больнице мне грозило вечное умопомешательство. Поэтому о моем там пребывании у меня практически нет никаких воспоминаний, и не потому, что память изменяет, нет. Просто долгие месяцы, проведенные в серой палате в компании пяти таких же инертных женщин – это серый шум. Как если бы ты смотрел телевизор, а потом на какое-то время он перестал транслировать интересное кино и передачи, а выдавал только серую рябь. Три раза в день нам что-то кололи, и мы что-то глотали. Пару раз в неделю нас выгуливали во дворе, регулярно кормили помоями, ничуть не лучше тюремных. Большую часть времени все мы проводили в горизонтальном положении без права на мысли. Проваливаясь каждая в свою темноту, мы безмолвно лежали, не ведя учет ни дням, ни месяцам. Не знаю, чувствуют ли что-то овощи, но тот период я могу описать двумя словами – вареная свекла. Так я себя помню в «Доме солнца».

– Хорошо. Допустим, работа мозга для меня все равно что работа электричества – ни черта непонятно, кроме одного – и то и другое работает и приносит пользу. – Лида морщит лоб. – А как и что в это время происходит – мне без разницы. Но неужели ни разу за десять лет не было никаких намеков на прошлое? Твою юность скучной не назовешь, а яркие эмоции фиксируются в памяти навсегда. Как можно забыть подобные кошмары и где мне взять такую память, чтоб стереть собственные?

– Как и говорил доктор Йося, со временем прожитые мною дни превратились в десятки глупых, злых, дурных снов, не более того. Даже если время от времени во снах проскакивали некие мрачные и волнительные эпизоды, я быстро о них забывала – кто хранит в памяти кошмары? Сейчас же передо мной дилемма, как перед героем советского мультфильма, который не знал, где вставить запятую в предложении: «Казнить нельзя помиловать», только у меня свой набор слов «Забыть нельзя помнить». Два года я пытаюсь понять, какая из запятых облегчит мне жизнь – «забыть, нельзя помнить» или «забыть нельзя, помнить». Хранить в памяти подобные воспоминания невыносимо, но вернуться к забвению при помощи пилюль уже вряд ли удастся, хотя попробовать можно, но… По отношению к моей крошке – это будет предательство, а по отношению к родителям невероятная щедрость. Двух лет мне не хватило, чтобы разобраться в этом, и вряд ли хватит всей жизни, каждый день которой будет наполнен вечным «забыть» и «помнить».

Лида разлила остатки второй по счету бутылки по рюмкам и, подняв свою, почти торжественно проговорила:

– Знаш, я не тот человек, который поможет тебе с этой твоей запятой, но скажу вот что – время само распорядится всеми знаками препинания. Поверь, похоронив много лет назад мужа и дочь, я знаю, о чем говорю. Иногда боль отпускает, иногда накатывает с новой силой. Иногда я помню все, как будто это случилось вчера, а иногда мне кажется, что я просто видела дурной сон. Бывают дни, когда я почти счастлива, вроде как живу не хуже других. Но бывают и такие, что хочется убить человека уже за то, что на его лице счастливая улыбка. Жизнь, слава Господу, не стоит на месте, ее течение постоянно приносит что-то новое и уносит старое. Вот ты сегодня выговорилась – кусочек твоей боли уже смыло невидимой волной. Этот процесс неосязаем, но легче становится, когда отпускаешь. Важно не привязывать свои страдания к якорю, а отпускать, тогда вода справится и со временем смоет большую их часть. Вот такая моя философия и психология.