У меня невольно приоткрылся рот, и вспомнилась прощальная речь директора тюрьмы, в которой она упоминала дядю, кого мне стоило благодарить за свое скорое освобождение. Новоиспеченный дядя протягивал мне руку, но я не спешила отвечать на приветствие.

– А почему я никогда ничего о вас не слышала? Мама хоть и однажды, но упоминала о том, что всех ее братьев и сестер забрала война, с чего мне вам верить? – На самом деле мне не нужны были слова, я чувствовала, что передо мной не самозванец, и эти серые мамины глаза на его лице…

Мужчина понимающе закивал и почесал затылок.

– Что ж, думаю, нам стоит продолжить разговор в доме. На улице холод собачий, а у меня только чайник закипел. В двух словах всего ведь не расскажешь.

Делать было нечего – бежать в никуда глупо, а этот «дядя» мог многое прояснить. Да и в глубине души мне не хотелось находиться в пустующем, пропитанном смертью доме одной.

Странное дело, но всего один человек сумел наполнить печальный снаружи дом теплом и уютом. На пути сюда я была уверена, что меня ждут холод стен, сырость, затхлость и пустота, но… В доме вкусно пахло какой-то выпечкой и ромашковым чаем, а еще в нем было тепло так, как никогда прежде. Уже на кухне я заметила, что вокруг чистота и порядок, ничто не напоминало о печальных событиях, и на секунду мне даже показалось, будто вот-вот вернется с работы мама и со своим «Кира, кушать пора» начнет накрывать на стол.

– Я пойму, если ты пожелаешь, чтоб я ушел. Но позволь сначала напоить тебя хотя бы чаем с пирогами и дай возможность объясниться. Я отвечу на все твои вопросы, если, конечно, тебе важны ответы.

– Важны, – шепчу, избавляюсь от пальто и присаживаюсь за стол. – Возможно, именно ваши слова помогут мне многое понять. Очень хочется начинать новую жизнь без старых скелетов и призраков.

– Что ж, – мужчина тяжело вздохнул и присел на соседний стул, – тогда слушай.

Вчера я провела целый день в компании незнакомой, на первый взгляд неприятной женщины, но, как оказалось, чертовски радушной и участливой, а сегодня судьба свела меня с приятным на первый взгляд мужчиной, посмотрим, что будет дальше. Чашки были наполнены ароматным напитком, и в этот раз слушать собиралась я, а не меня.

– За то, что твоя мать решила отказаться от своего прошлого, винить ее не стоит, да я никогда этого и не делал. По факту она была права – ее семью забрала война, и неважно, что кто-то не вернулся с фронта, а кто-то не сумел выжить в мирное время, с кем-то пришлось расстаться. Семья у нас была большой, если не сказать огромной – восемь братьев и четыре сестры. Я был предпоследним из рожденных мальчиков, а Павла – старшей из девочек.

Уже этих слов хватило, чтоб по моему телу побежали мурашки. Как можно было прожить жизнь, ни разу не вспомнив о своих родных братьях и сестрах? Я невольно сжала горячую чашку, но даже не подала виду, что обожглась, а внимательно слушала дальше. Мужчина, дядя, отрешенно смотрел в окно, но губы продолжали двигаться.

– Наша мать умерла при родах, когда рожала Маруську, и девятилетней Павле пришлось взять половину женских обязанностей на себя. Со второй половиной справлялась бабушка, но недолго, ей уж было сто лет в обед. На фронте погиб отец и два старших брата. Один просто не пожелал возвращаться на родину, и я до сих пор не знаю, как сложилась его жизнь. Еще двое вернулись инвалидами. Семен оставил на поле боя обе ноги, Владлен – правую руку. Я не был на войне, хотя порывался, но по возрасту не подошел, а вот по хозяйству хлопотать помогал. В отличие от старшего брата Федора. Он был старше меня на четыре года, а Павлы на шесть и вел беззаботную разгульную жизнь, пока не женился. Он бросил нас, перебравшись к супруге. В конечном итоге на руках Павлы осталось два брата-инвалида, я, три младшие сестры (одна из которых родилась с умственными отклонениями), еще один младший брат и старая бабулька. Только представь себе на минуточку, как жилось твоей маме в возрасте от девяти до почти шестнадцати лет.

На глазах мужчины заблестели слезы, а у меня сжалось сердце. Я и представить себе ничего подобного никогда не могла. По большому счету, я никогда и не задумывалась (до последних событий), где и как росла моя мать, кем были ее родители, кто воспитал в ней силу и закалил характер. Теперь же все начинало сходиться и становилось понятным – не от хорошей жизни в ней умерла человечность и способность любить, ее воспитала и закалила жизнь.

– Я часто слышал, как Павла по ночам плакала и просила Бога забрать ее к себе на небеса, чтоб больше никогда не чувствовать боль, не работать так тяжело, не топтать зря землю. Я помогал, как мог, изо всех сил пытался облегчить ей жизнь, но моей помощи было недостаточно, работы меньше не становилось. Сестра в свои тринадцать-пятнадцать пахала как проклятая: бесконечные кучи грязного белья, гектары огородов и полей, ведра еды. Ее утро начиналось до рассвета, а день заканчивался к полуночи – то заштопать что-то нужно, то перебрать, то посадить, то вскопать. Она убиралась в доме, ухаживала за лежачим Семеном, растила младших сестер и брата, кормила скот, а сама часто не доедала, оставляя свой кусок хлеба тому, кому, как она считала, он больше нужен. В один из дней лишил себя жизни Семен, чем немного облегчил жизнь Павлы. Пневмония забрала жизнь Светки, одной из младших сестер. Холодная зима отправила на тот свет безрукого алкоголика Владлена, он замерз в подворотне. Умерла бабушка. И осталось нас на белом свете из огромного семейства Сыч горстка – я, твоя мама, полоумная Ноябрина, Илья и Маруська. Вроде как стало немного легче, но не сказать, что мы стали счастливее. А в один из дней случилось то, что случилось, – малолетних Ноябрину, Илью и Марусю забрали уполномоченные на то лица и определили в детские дома. Мне на тот момент было семнадцать, а твоей маме пятнадцать, и государство решило, что наших сестер и брата лучшая доля ждет в детских домах, а не рядом со старшими, но все же несовершеннолетними нами. Меня не было дома, когда это случилось. Сестра клялась, что ничего не могла сделать, ведь за ними приехали взрослые мужчины в форме и силой затолкали всех в машину. Но я не слышал ее, а, обвинив во всем, пожелал счастливой доли без нас и исчез из ее жизни навсегда. Я бросил ей в лицо, что она всегда нас ненавидела и давно мечтала о свободе, которую наконец получила, что у нее с этих пор есть только она, никакой обузы, так что, мол, наслаждайся. Совсем скоро я пожалел о сказанном, мы все-таки были семьей. Я разыскал Илью, Ноябрину и Маруську, убедился, что они устроены не так уж и плохо. В то время многие детские дома были хуже тюрьмы, но моим родным повезло – они попали в почти образцовые. Моя душа была спокойна. Спустя пару месяцев скитаний, ночей под открытым небом и рабского труда за кусок хлеба я решил вернуться в отчий дом. Я хотел извиниться перед сестрой, ведь она меньше всех заслуживала моей жестокости. Кроме лишений и нищеты в своем детстве, Павла ничего не видела, а я с ней вот так… Но когда я вернулся на родину, наш дом был заперт, а куда девалась Павла, никто не знал.

Дядя Игнат на минуту оторвал взгляд от окна, сделал несколько глотков остывшего чая и продолжил. А я сидела не дыша и совсем забыла про чашку в собственных руках. В голове, в который раз за последние несколько дней, случился настоящий бурелом – все устоявшиеся убеждения и домыслы рушились, будто слабые деревья под сильными порывами ветра перемен.