Вынырнув из тумана после смерти Дилан, я обнаружила, что из дома пропали почти все напоминания о прошлой жизни. «Нам надо начать заново, — сказала тогда мама, — поэтому я убрала все, что может тебя расстроить». Исчезли семейные фотографии, моя одежда и музыкальные записи. Между делом она просто взяла и выбросила на свалку всю мою жизнь. Но тогда я была слишком слаба, чтобы спорить, и верила, что мама заботится о моем благе.

Однако кое-что она упустила, а я нашла случайно много лет спустя: флаер на концерт «Зе Хантерс», куда я обещала Джону пойти. Несмотря на пробелы в памяти, я отчетливо помню тот день, когда у меня начались схватки. Даже среди страха и боли я не могла не думать о том, как будет разочарован Джон, если не увидит меня в зале. Я положила флаер между страниц романа «Грозовой перевал», которым зачитывалась в подростковом возрасте. Теперь открываю книгу и с нежностью смотрю на потрепанный лист со следами сгиба и с фотографией группы по центру. Вглядываюсь в лицо Джона — сходство между отцом и сыном неуловимо, но оно определенно есть.

Я думала, что мама заботилась о моих чувствах, когда поспешно унесла ребенка, даже не дав мне его подержать. А выяснилось, что ею руководили совсем другие мотивы и чувства. Она не хотела, чтобы я услышала первые вздохи и плач ребенка. К тому моменту, когда он появился на свет, она уже приняла решение разлучить нас.

Я задыхаюсь под потоком вопросов, на которые у меня нет ответов. И мать тут не поможет: я уверена, что она не станет на них отвечать. Поэтому мне придется найти их в другом месте.

* * *

Получить копию свидетельства о рождении Бобби не составило никакого труда, поскольку это публичный документ. Я просто заказала ее в интернете, и через два дня она уже была у меня на руках. И полностью совпадала с тем свидетельством, что показал мне Бобби. Его действительно звали Дилан Симмондс, родился он именно в тот день, когда я разрешилась от бремени, и его матерью числилась Мэгги. Если б она знала, как далеко шагнет интернет и насколько теснее через двадцать два года окажется мир благодаря соцсетям, то, наверное, была бы осторожнее.

— На твое имя пришло письмо, — говорит мама. — Оно на обеденном столе.

— Спасибо, — отвечаю я и беру конверт, чтобы его рассмотреть. Он достаточно увесистый, и, главное, нет штемпеля больницы, как я и просила. Выписку из моей медицинской карты подготовили и прислали всего за пять дней.

Мэгги топчется рядом, словно ожидая объяснений. Она пока ничего не знает о моих открытиях, однако хранить их в тайне становится все сложнее, равно как и держать себя в руках в ее присутствии. Я едва удерживаюсь на грани, и достаточно будет малейшего толчка, чтобы ее переступить. После этого для нас обеих уже не будет возврата.

Запираюсь у себя в спальне и с трепетом открываю конверт. На этих страницах задокументирована вся моя жизнь: от момента рождения до недавнего рецепта на антидепрессанты. Здесь скрупулезно перечислены все болезни, от кори до эпидемического паротита и пневмонии. Но нет самого главного.

Доктор Келли не врал: судя по записям, в возрасте от четырнадцати до шестнадцати лет я ни разу не обращалась к врачам. Никаких вызовов на дом доктора Кинга. Никаких рецептов. Ничего. И про нервный срыв ни слова, будто кто-то взял и вырвал целую главу из моей жизни. Несколько раз перепроверяю номера страниц. Вдруг их просто забыли распечатать или вложить в конверт. Нет, все идет по порядку. Получается, доктор Кинг лечил меня неофициально? Но почему? Зачем? Увы, ответы на эти вопросы знает только мама — доктор умер много лет назад.

Еще одна неувязка — почему Дилан родился совершенно здоровым, несмотря на мои дефективные гены? Пролистываю выписку в поисках точного диагноза, но нигде его не нахожу. Возвращаюсь к самому началу, поскольку помню: мама говорила, что у меня брали анализы, когда мне было семь лет. Опять ничего. Не могли же родители не сообщить о таком важном диагнозе терапевту!

Беру телефон и впервые «гуглю» прозэнцефалию. Последний раз я искала информацию в библиотеке, будучи беременной Диланом, и, едва наткнувшись на фото обезображенных младенцев, захлопнула журнал, не прочитав ни строчки. А зря — иначе еще тогда поняла бы, что мама врет. Судя по информации в интернете, прозэнцефалия не передается от отца к дочери. Она вообще не передается по наследству. Это порок развития головного мозга, который не имеет конкретных причин и настолько редок, что поражает всего пять младенцев в год во всем мире. Шанс родить ребенка с таким пороком — меньше одного на миллиард.

Вспоминаю о цветнике в саду, под которым, как я думала, покоится Дилан. Столько лет я приходила туда искать утешения и лить слезы!.. Выходит, я плакала не над могилой, а над обычной клумбой — в то время как Дилан был жив и рос в сорока милях от меня в чужой семье.

Надо все осмыслить и переварить… Нет, хватит! Пора действовать. Прикроватный будильник показывает без двадцати восемь; надо подождать еще пару часов. Мама обычно ложится в половине десятого, приняв сильнодействующее снотворное. Значит, примерно в десять я и приступлю.

И громом среди ясного неба приходит мысль: у меня же теперь есть то, о чем я всегда мечтала! Ребенок! Я мать. Впервые за несколько дней у меня на лице расцветает улыбка.

Два года назад

Когда из маминой спальни доносится похрапывание, я отправляюсь на поиски правды. Невозможно просто отдать ребенка — должны сохраниться какие-то документы. Мне нужны веские, неопровержимые доказательства ее преступлений. Конечно, здравомыслящий человек не стал бы оставлять серьезных улик, но я-то знаю, какой она может быть скопидомкой, поэтому не теряю надежды.

Подсвечивая себе путь фонариком на телефоне, на цыпочках крадусь в ее комнату и первым делом нащупываю комод, а затем шкаф. Надежд найти там искомое мало, иду скорее ради собственного успокоения. Как и следовало ожидать, ничего компрометирующего в спальне нет, как в двух пустующих комнатах, в буфете в столовой, в письменном столе в гостиной и в шкафчиках на кухне. Остается подвал.

Включаю свет и спускаюсь по бетонным ступеням. Не помню, когда я последний раз сюда заглядывала. Подвал представляет собой просторное помещение, занимающее все пространство под первым этажом. Когда мы только переехали, папа первым делом позаботился о его гидроизоляции, провел электричество и оштукатурил стены. Хотел устроить здесь себе «берлогу». Правда, так и не успел установить бильярдный стол, о котором всегда мечтал. Теперь передо мной просто свалка семейной истории, забитая старьем. Вещей так много, что я даже не знаю, с чего начать. Десятилетиями мама сносила сюда ненужный хлам. Я замечаю знакомые столы и стулья, которые когда-то стояли в столовой, сломанную садовую мебель, два моих старых велосипеда, полупустые банки из-под краски, занимающие целую полку, неработающую сушильную машину. Все это барахло, напоминающее мне о детстве, как ни странно, не выводит меня из равновесия, а, напротив, действует утешающе.

Я принимаюсь за работу. На полу сложены десятки одинаковых картонных коробок, обмотанных скотчем. Они не подписаны, поэтому приходится открывать все подряд. В одних попадаются пачки бумаг (старые счета и банковские выписки), в других — вышедшая из моды мамина одежда, мои школьные табели и излишки обоев.