— Не торопись, — советует Нина и помогает мне сесть.

Она запрокидывает мне голову, и от боли в шее на глазах выступают слезы.

— Открывай глаза, — настаивает дочь, а затем капает в каждый глаз по две капли холодной жидкости.

Еле шевеля губами, я жалуюсь, что у меня сильно болит голова, и она предлагает мне таблетку. У меня пересохло во рту, и я припадаю к бутылке с водой, словно страждущий в пустыне.

Постепенно чувства возвращаются, и я с облегчением понимаю, что нахожусь дома, в спальне. Правда, в ней почему-то темнее, чем обычно.

— Что со мной случилось? — спрашиваю я.

Нина берет меня за руку, и наши пальцы переплетаются.

— Моксидогрель, — шепчет она.

— Мокси… что?

— Моксидогрель, — повторяет она и замолкает.

В повисшей тишине мой затуманенный мозг пытает вспомнить, почему это слово кажется знакомым и что оно означает. Внезапно всплывает ответ, и я понимаю, что Нина видит это по моему лицу, потому что ее ногти впиваются в мою ладонь.

Сердце бешено колотится о ребра, голова снова разрывается от пульсирующей боли.

Что ей известно?

Я не хочу оставаться здесь ни секунды. Надо бежать! Пытаюсь подняться с кровати, но Нина крепко сжимает мои пальцы — если я сдвинусь еще хотя бы на миллиметр, они затрещат и сломаются, как сухие ветки.

Что ей известно?

Свободной рукой я протираю глаза и вглядываюсь в ее лицо. Оно обманчиво спокойно. Но я знаю, что это лишь маска, — я уже видела Нину такой раньше. Бесстрастной и отчужденной. Мы словно два скорпиона, замершие с задранными вверх ядовитыми хвостами, готовые броситься в схватку. Только я слишком слаба, чтобы биться с ней, и она это знает. Потому что сама меня такой сделала.

Что ей известно?

Отворачиваюсь к окну и с удивлением замечаю, что занавески куда-то исчезли, их заменили плотные белые ставни. Ковер тоже пропал, обнажив голые деревянные половицы. Все прочее, насколько я могу судить, осталось, как было.

Наконец Нина отпускает мою руку и делает шаг назад. Я свешиваю дрожащие ноги с кровати и сажусь. Лодыжку оттягивает какая-то тяжесть. Поднимаю ногу и вижу металлическую скобу с пристегнутой к ней цепью.

— Что… что ты со мной сделала? — спрашиваю я в ужасе.

— Я могу спросить у тебя то же самое, — отвечает она.

— Нина, ты меня пугаешь. Зачем все это?

Она пожимает плечами с ледяной улыбкой.

— Можешь сама выбрать причину. Их более чем достаточно.

Так что ей известно?

Два года назад

С удовольствием наблюдаю, как испуганно забегали глаза моей матери. Она в панике осматривает спальню, пытаясь понять, что изменилось с тех пор, как она была здесь десять дней назад, до того как все началось. Мебель я трогать не стала, а вот все приятные мелочи, ее любимые вещи убрала — заключенным их иметь не полагается. В перламутровой шкатулке на туалетном столике больше нет украшений, в сумочке — косметики, в комоде — трусов, в шкафу — туфель. Все эти «радостные открытия» ей предстоит совершить позже, а сейчас я наслаждаюсь ее реакцией, и она сполна окупает все мои усилия и затраты нескольких последних недель.

Я заказала новые ударопрочные окна с тройным остеклением для лестничной площадки, ванной и спальни. Кроме них, плотник установил здесь крепкие ставни, которые пропускают солнечный свет, но не позволяют заглянуть в комнату с улицы. Нанятый рабочий, к счастью, не задавал вопросов, когда я попросила вставить в центр пола стальную балку и приварить к ней металлическое кольцо. За него я цепляю цепь, заказанную на немецком сайте для любителей БДСМ. Женщине, устанавливавшей звукоизоляцию, я наврала, что у меня сын-барабанщик и ему нужно практиковаться дома.

Впервые я дала Мэгги моксидогрель, препарат, которым она травила меня после родов, в ночь перед началом строительных работ. Учитывая, что срок годности, указанный на упаковке, истек примерно тринадцать лет назад, сначала я сама приняла одну таблетку. Меня вырубило на весь вечер, и тогда я поняла, что он все еще действует. До окончания работ я держала ее под препаратом запертой в подвале. Надела на нее подгузники для взрослых, чтобы не возиться с простынями. Установила будильник на телефоне, чтобы раз в восемь часов, когда она возвращалась в сознание, давать ей пить, кормить с ложечки детским питанием и снова накачивать лекарством.

Сначала я позвонила ей на работу в больницу и сообщила, что у нее тяжелый грипп. Когда двое ее коллег без предупреждения заявились к нам с домашним бульоном и букетом цветов, пришлось соврать, будто ее только что забрали в больницу с подозрением на инсульт. Потом «анализы показали», что у нее началась сосудистая деменция, и коллеги больше ее уже никогда не видели и не слышали.

Через какое-то время я сообщила в больницу и вездесущей Элси по соседству, что Мэгги забрала к себе ее сестра Дженнифер, живущая в Девоне. Дженнифер я наврала про тот же диагноз и со слезами на глазах объяснила, что у меня нет иного выбора, кроме как поместить Мэгги в дом престарелых.

Когда строительные работы были закончены, пришло время переместить маму наверх, в комнату, где ей предстоит провести остаток жизни. С огромным трудом я втащила ее бессознательное тело на третий этаж и стала ждать, когда она очнется.

Естественно, у меня были и другие варианты. После ночи тех чудовищных открытий я могла бы просто уйти от нее, ничего не сказав, обратиться в полицию или убить. Видит бог, я склонялась к последнему и уже решила, что похороню ее рядом с отцом, которого она у меня отняла. Но, несмотря на всю ненависть, я не смогла этого сделать. Я не такая, как она. Не убийца.

В конце концов я решила отрезать ее от всего, что она любит: от работы, коллег, друзей, свободы, дома и материнства. Я хочу, чтобы все это находилось в поле ее зрения — и в то же время вне досягаемости.

Каждый раз, когда меня начинает мучить совесть — а это происходит постоянно, — я вспоминаю, как обнаружила проломленный череп отца. Его смерть была жестокой и быстрой; ее будет долгой и мучительной. Она сполна заплатит за то, что отняла у меня отца и сына.

Два года назад

Наверное, именно так и происходит паническая атака: дыхание сбивается, кожа горит. К горлу подступает тошнота, но я не могу вдохнуть достаточно глубоко, чтобы меня вырвало.

Даже несмотря на изнуряющую головную боль, затуманивающую сознание, я понимаю, что Нине, скорее всего, стала известна одна из тайн, которую я скрывала бо́льшую часть ее жизни. Судя по тому, как нарочито она упомянула моксидогрель, ей удалось собрать воедино воспоминания прошлого и понять, что я держала ее в отключке при помощи этого препарата. Но осознает ли она почему? Я не смогу защитить себя, пока не пойму, как много она знает. И открывать ей глаза на печальные события прошлого я не хочу из боязни, что она, с ее извращенным сознанием, обернет правду против меня. Если я раскрою все карты, хрупкое равновесие последних лет может пошатнуться. Я не хочу собственными руками уничтожить то, что люблю больше всего на свете.