более всего волнует, а какую же тайну открыла древняя старуха Заратустре? Браво, сын мой. Передаю близко к тексту, который тебе пора прочесть. На книжных полках, что у двери, третья сверху, посередине. Прими, молвила она, маленькую истину, но зажми ей рот, чтобы не вопила во все горло. В чем же эта истина? В чем эта тайна? А вот: ты идешь к женщине? Не забудь плетку. Какая гадость, сказала появившаяся с подносом в руках Ксения, этот твой Ницше. Выпив и положив в рот ломтик сала, Лоллий сидел с выражением блаженства во всех чертах лица, откинувшись на спинку стула и возведя глаза к потолку, требовавшему побелки. Великие люди, заметил он, и век спустя после своего ухода вызывают или любовь, или ненависть – и в этом несомненное свидетельство их победы над смертью.

Засим, дабы не оставалось недоуменных вопросов и даже обвинений вроде того, а почему ни слова о дальнейшей судьбе прекрасной Маши? что с ней случилось? как она перенесла незаслуженный удар? уж не подалась ли она от несчастной любви в монастырь, благо их много в наши дни появилось в России, и там, в стенах обители, в молитвах, смирении и труде нашла свое утешение? – кратко поясним. Прежде всего. Что за вздор, какой монастырь? У нее, правда, в первые часы после посещения дома Питоврановых промелькнула мысль удалиться от мира, облачиться во все черное (попутно она отметила, что черный цвет ей к лицу) и похоронить мечту о семье – но это была такая быстрая и такая незначительная мысль, что, право, не стоит придавать ей значение. Некоторое время, вечерами, Маша блуждала по соседним улицам и выплакивала свое горе темному небу, звездам, Млечному Пути, повторяя, Маркуша, Маркуша, зачем ты так поступил. Что, милый мой, я тебе сделала, что ты меня оттолкнул? Шли дни, боль менялась: теперь она не разрывала сердце, а уходила все дальше и отзывалась тихим, сладостным страданием. Через полтора года Марк увидел ее средь бела дня в лесопарке; он выгуливал Джемму, а Маша под руку с высоким, много старше ее мужчиной медленно шла навстречу – со счастливой улыбкой, лицом в желтых пятнах и большим, на последних сроках, животом.

4.

Внимательный и памятливый читатель – а для таковых, собственно, писатель из последних сил и толкает свою до верха груженную камнями тачку, не считаясь с повышенным артериальным давлением, перебоями сердца, когда, кажется, и дух вон, с семейными неурядицами, а где, собственно, видели вы смиренную жену и почтительных к отцу детей? жене через два дня на третий попадает, простите, под хвост шлея, и тогда, святые угодники, мученики и страстотерпцы, ни один трактор в мире не сдвинет ее с занятых рубежей, а писатель – это вам не «Катерпиллер» заморский, но существо, рожденное для вдохновенья и так далее; что же до детей – то разве приходилось вам радоваться их вниманию к труженику и кормильцу? а-а, ты все пишешь, мимоходом промолвят они и умчатся в свою жизнь, ничем не напоминающую отцовские детство, отрочество и юность; лучше она? хуже? поди разберись; несколько утешает, правда, сетованье, доносящееся из Древнего Египта, из тьмы, так сказать, веков: дети, мол, не почитают отцов, что свидетельствует о приближении конца этого мира, – так вот, о том и речь, что прилежный читатель не мог забыть, что Маша появилась и исчезла из жизни Марка в пору его филологических штудий. Когда Марк встретил ее в лесопарке, счастливую своим спутником и своей беременностью, – однако, неужто вы могли допустить, что он даже не вздохнул? нет, он вздохнул и вспомнил одну из поговорок, которыми отец иногда уснащал свою речь: у потерянного кинжала, говаривал Лоллий, рукоятка всегда золотая, – он уже покинул филфак и перебрался на исторический. Почему? Ему пришлось отвечать на семейном совете, где Лоллий бушевал, как вышедший из берегов поток, а Ксения глядела на сына скорбным взором, из-за чего Марк страдал сильнее, чем от криков отца, метавшего в него имена великих. Эсхил! – он словно призывал их в помощь – Еврипид… ты читал? – Марк молча кивал – Медея с ее страшной любовью! Вергилий! Данте! Лев Николаевич! – утратив последовательность, продолжал он. – Федор Михайлович! Пушкин! – на Пушкине голос его сорвался, и вместо веселого имени вышел какой-то писк. Лоллий выпил воды. На что ты меняешь вечную славу человечества? Такой-то царь в такой-то год? Он презрительно усмехнулся. Описание события без проникновения в его метафизическую сущность. Зачем?! Он простер руки к сыну. Ты меняешь первородство на чечевичную похлебку ненужных знаний. Опомнись! Марик, робко вставила Ксения, ты так любишь литературу. Марк отвечал. Литература, по преимуществу, есть отражение бытия, как о том свидетельствует Стендаль с его сравнением романа с зеркалом, с которым писатель идет по большой дороге жизни, тогда как история – само бытие, не прошедшее через воображение сочинителя и сохранившее свой подлинный облик. Если писатель, в конце концов, пишет главным образом о себе, то историк отсекает свое «я», он беспристрастен, холоден и честен. Ну-ну, сказал Лоллий. Ты сам убедишься: сколько историков, столько и историй. Самая правдивая история – это литература. Поверь. Марк не поверил.

Таким образом, два с половиной года – а почему мы с такой точностью указываем данный срок – ну, во-первых, потому, что вообще считаем непозволительным произвольно обращаться с датами, сбиваться, нарушать последовательность событий; нам это претит; а во-вторых, следуя тайным велениям своей натуры, он покинет истфак и направится в институт коммунального хозяйства, чем повергнет всех близких в тяжкое недоумение, – как! молодой человек со светлой головой! с прекрасным будущим! чему он решил посвятить себя?! канализации? уборке мусора? благоустройству дворов? – и, представьте, один лишь Лоллий, правда, не без сомнений, но принял сделанный Марком выбор, – итак, два с половиной года он занимался историей. Поначалу все было ему по душе. Его посещали счастливые минуты, когда он словно бы переносился на край бездонной пропасти и пристально всматривался в ее темную глубину с надеждой опознать людей и различить движения народов. Голова кружилась. Скрытая ночью столетий великая ушедшая жизнь приоткрывалась ему. Видел молодого человека с прекрасным лицом, обрамленным светлой бородой, в походном шатре на берегу реки с быстрой водой. Ива склонилась и шептала, что отрадно мне у реки сей низким поклоном встречать рассвет над русской землей. О, русская земля! Как хороша ты в гулком шуме

лесов, шелесте трав и пении порхающих над тобой жаворонков. Каким покоем дышат твои луга, как высоко над тобой налитое густой голубизной небо и как согрета