Жан Антонио начал рассказывать о том, как ездил на Восточный фронт, путешествовал по полям сражений подобно Пьеру Безухову. Он писал и отсылал корреспонденции о мужестве русских. О, он и сам не робкого десятка, попадал в деникинскую разведку, но при помощи хитрости выкрутился, сумев внушить белым, что газета, которую он представляет, вполне респектабельна. На него нападали и бандиты, уже здесь, под Ельцом, но они отпустили его, узнав, что его прадедушка служил в кавалерии... или поняли, что сам он, Жан Антонио, тоже отчаянный храбрец, ни бога ни черта не боится. Однако не нужно думать, что он, Жан Антонио, шутит или смеется как дурак. О, он видит, что вокруг трагедия, античная трагедия судьбы.

Макасей, который до того времени лишь азартно слеза говорившим и даже шевелил губами, будто по- текст, рванулся, чтобы наконец сказать свое слово. Вы правы, правы! Действительно, трагедия, и мы в ней участники! Я мечтаю поставить такую пьесу... тэой противостоит судьбе, но судьбою является он сам образе своего двойника! Он сам олицетворяет свою судьбу, и все происходит в нем самом, но двойник конечно персонифицирован. Он - призрак, но не вульгарный театральный призрак, не привидение. И они все время меняются с героем местами, так что зритель временами не знает, кто из них кто. Это как бы старая комедия с переодеваниями, с неузнаваниями, но это и трагедия судьбы.

Марина снова запрыгала по комнате, бросила актеру цветок и захлопала в ладоши.

- Браво, наконец-то ты сказал что-то дельное. Хотя все это попахивает метерлинковской мертвечиной. - Она выхватила свой цветок у актера. - Это надо разыгрывать веселее, легче! Пусть будут клоуны, пусть герой и судьба показывают друг другу фокусы. Пусть они облапошивают зрителей, - она сделала фуэте, опрокинув все-таки маленькую ширмочку. - Давайте завтра же устроим здесь, в Ельце, какой-нибудь гениальный розыгрыш... Переоденемся англичанами, ты, Макасей, будешь английский шпион, я - твоя переводчица. И мы придем в штаб сдаваться. Ты раскаиваешься и готов сообщить все шпионские секреты!

- О, карневале! - расцветал Жан Антонио. - У нас в Неаполе не могут жить без карневале.

Воронов-Вронский веселился как мальчишка. Доктор не на шутку испугался.

- Ты с ума сошла! Вас расстреляют!

- А товарищ комиссар объяснит потом, что мы не шпионы, а невинные шутники и бродячие актеры.

- Вот-вот, - выдавил из себя Александр, - коли вы жрецы Мельпомены, у меня тоже есть идея, не такая, правда, смелая. Вы и в самом деле приходите завтра в штаб, если можно, не в виде шпионов, а в своем настоящем облике. - Он невольно почувствовал себя старым, умудренным жизнью папашей. - Для вас есть работа.

- Я догадалась! Вы хотите, чтобы мы выступали перед солдатами. Перед революционной массой. Я согласна. Замечательно! Что бы такое придумать получше? Макасей, Николай Николаевич, Жан Антонио! Думайте! Я могу петь, танцевать.

- Так любить, так уметь радоваться жизни... Это благодать, божий дар, - заметила Маргарита.

Доктор с неподдельным страхом воскликнул:

- По-моему, в нынешней ситуации такой дар просто беда! Это может привести черт знает к чему!

- А я люблю, когда чуточку опасно, - Маргарита провела цветком по роялю. - Я убеждена, что со мной и вокруг меня ничего плохого случиться не может.

Жан Антонио пообещал, что тоже придет к красноармейцам и будет им петь неаполитанские песни.

Внимание Александра привлекла большая окантованная литография на стене. Высокие, наклоненные к мостовой бамбуковые шесты, к ним прикреплены полотнища, разрисованные иероглифами - афиши. Позади фронтоны театров, балаганы, чайные домики с балкончиками, галереями и множеством фонариков. Подпись гласила «Театральная улица в Иокогаме».

Подошедший бесшумно Одинцов заметил:

- А вот японцы не хотят никакого нового театра и гордятся тем, что у них старый.

Иронии в голосе не было, был вызов. Александр распрямился.

- Я понимаю так, что мой театр вам не нравится!

- Если быть честным, нет.

- Что же вы промолчали при обсуждении?

- Полагал неэтичным публично дискредитировать своего сослужебника. Армейская солидарность.

- Весьма обязан. Предпочитаю, однако, открытый обмен мнениями. Я умею за себя постоять. Да меня и поддержали бы.

- Не сомневаюсь. Вы угадали вкус толпы, или, как теперь принято выражаться, массы. Ваше искусство может стяжать успех у нового зрителя. Но это не русская драматургия!

- Какая же?

- Но послушайте, как изъясняются ваши рабочие и крестьяне. Искусственный, не книжный даже, а целиком придуманный язык.

Александр подумал, что, возможно, суждение Одинцова справедливо: языку героев и впрямь недостает естественности. Говорят, будто читают по газете. Однако в Одинцове заметно раздражение. Почему? Невзлюбил с самого начала, едва увидел? Не приемлет утробно-физиологически? Или сам баловался литературой, в глубине души считает себя поэтом, жаждет признания? А тут вчерашний помприсповер[4], сегодняшний комиссар, приносит свое сочинение, и все слушают его, потому что он - власть...

- Вы интеллигент, Сан Саныч, - меж тем продолжал Одинцов. - В нашем отечестве привыкли высоко ценить это звание. А вы отказываетесь от первородства. Ломаете язык своих героев, подлаживаясь к плебейскому уровню сознания. Вы сами-то выше своих героев и своих пьес.

- Весьма сомнительный комплимент, чтобы не сказать двусмысленный.

- Да, да, вы правы, - заторопился Одинцов, - интеллигент в наше время проходит сложный путь.

- Позвольте вас спросить, ведь вы же военный. Хо рошо, военный инженер, и не стреляли. Но вы служите в Красной Армии и надеетесь, что вам не придется стрелять, драться? Зачем же вы здесь?

- Я поверил, что правда на вашей стороне.

- А сейчас не верите?

- Помилуйте, Сан Саныч... Впрочем, простите, меня зовут.

Никто его не звал. Саве вдруг ясно увидел - Одинцов жалеет, что разговор зашел так далеко. Боится. Даже возникло желание удержать его. Нет, не стоило, получилось бы вовсе глупо.

Настроение окончательно испортилось. С пристрастием допрашивал себя: не оскорбленное ли авторское самолюбие побудило его так говорить с Одинцовым? В любом случае не нужно было обострять отношений. И в политотделе наставляли: сохраняй спокойствие, не дергай понапрасну спецов, чтобы максимально использовать их знания и опыт на благо Красной Армии... Но не впервые он слышит снисходительные и ханжеские поучения от людей, которые считают себя интеллигентами, а по сути своей равнодушны к народу. Им ведь не объяснишь, в каких борениях с самим собой давалась ему эта народная литература, не приносившая ни славы, ни денег, литература, за которую он в конце концов