заплатил тюрьмой. Разве им расскажешь, сколько раз демон-искуситель, то в образе дядюшки Христофора, который, расставшись с Варварой Александровной, люто возненавидел все, что хоть отдаленно напоминало ему толстовскую народную литературу, то в образе Сашеньки Патваканова, оголтелого поклонника модерна, сколько раз демон-искуситель подступался к нему: «Брось заниматься глупостями, ты опоздал, ты отстал от века, твоя народная литература никого больше не тревожит. Пиши скорее символистскую драму, и тебе будут рукоплескать». По молодости лет он однажды ответил дядюшке и кузену, что именно свою литературу считает самой наиновейшей, что за ней будущее! Боже, как они хохотали! Ничего они не понимали, и в сторону от моды ни на шаг. Так и этот, Одинцов. Он и эстет, он же готов непротивленцем себя выказать, подполковник, всю жизнь прослуживший в армии. Ни одной своей мысли, в итоге чувствуется фальшь. Пьеса лишь повод, выход затаенной неприязни. Но что если неприязнь имеет характер не личный. Классовый. Это не означает еще, что Одинцов обязательно враг. Но и не друг. Быть может, пошел служить Советской власти, потому что не было другого выхода, а теперь раскаивается? Или сознательно ведет двойную игру? Тогда - все-таки враг, и под самым носом?! А то боится, что свои не простят сотрудничества с красными...

От этих мыслей его отвлекло появление Лапинера, который принес из редакции свежий, только что отпечатанный экземпляр завтрашней «Сохи и молота». Александр пробежал глазами номер. Ничего особенно интересного. Затишье. Статья Бутова о новом урожае, урожай средний, но и его не взять. Военком созывает бывших спортсменов. Обещает их не мобилизовать, а лишь использовать в великом деле оздоровления народных масс. Какие в Ельце спортсмены? Надо спросить у доктора. Что еще? Срочные меры по заготовке дров. Постановление елецкого уисполкома о выселении из имений помещиков, не обрабатывающих землю своим трудом. Регистрация сапожников и шорников...

Белые петербургские ночи двенадцатого года. И они с Лелей ждут в типографии выхода первых номеров «Правды». Они помогают развозить часть тиража непосредственно по районным организациям. Александру кажется, что мир переворачивается, еще бы, ты видишь своими глазами, как вылетает из печатной машины газета, такая газета! И любимая женщина рядом, вы вместе работаете во имя святого дела Революции... А что было, когда ему дали, еще в верстке, его стихотворение «Равноправие», которое приняла к печати «Правда»?! Леля потом уверяла, что он плясал среди наборных касс. Это конечно неправда, он плясал у себя на квартире.

- Мы договорились в редакции поместить заметку о чтении пьесы, - сказал Лапинер.

- Нет, я против, - замотал головой Александр. - Неудобно.

- Зря вы скромничаете. Мне пьеса понравилась, - насупился Лапинер. - Знаете ли, мой отец детский врач, в Ельце известный. Наша семья давно дружит- с Иваном Алексеевичем Буниным, писателем, почетным академиком. Он превосходно пишет, знает и здешнюю крестьянскую жизнь, и язык. Мы воспитывались на его творчестве. Но Бунин - это вчерашний день. Он сейчас, говорят, в Одессе. А за вами, Воронов-Вронский справедливо заметил, будущее.

- Но он же заметил, что его это не радует.

- Это его личное дело, - возразил Лапинер.

- А вы с ним хорошо знакомы?

- С Вороновым-Вронским? Он года два проучился в нашей гимназии. У него жили здесь родственники. Я младше его и помню только отроческие сплетни, что Ворона влюблен в докторскую приемную дочку. А когда я его увидел снова, у него уже амуры с другой дочкой...

- Над чем-нибудь и сейчас работаете? Оставляет ли вам ваша комиссарская деятельность хоть какое-то время для литературы?

Воронов-Вронский был сверхлюбезен и сверхуважителен, будто обращался к признанному и обожаемому мэтру, каждого слова которого ждал с нетерпением.

- Моя жизнь никогда не оставляла мне много времени, - усмехнулся Александр.

- И тем не менее вы всегда творили! - подхватил Воронов-Вронский. - А что же сейчас?

- Я думаю над пьесой о семье, - Александр говорил правду-- О том, как определяет собою человеческие судьбы революция.

- По той пьесе, что вы нам прочли, незаметно, чтоб вы были приверженцем психологической драмы!

Александр пропустил реплику мимо ушей. Воронов-Вронский не отставал.

- Простите, и что же за семья будет в вашей новой пьесе? Ах, какая ужасная работа! - перебил он себя. - Я имею в виду, что, должно быть, трудно уйти от автобиографичности. Писать о семье все равно что резать по живому.

- Да, трудно, Александр не понимал, куда тот клонит, и решил чуть подыграть ему. - Но последние дни я поневоле больше думаю о елецких историях.

- Вот как, вот как, - заволновался Воронов-Вронский. - Ну что ж, все верно, этот город открывает перед драматургом бездну возможностей. Какие сюжеты! Через каждую семью, через каждое сердце прошла трещина. Люди, близкие по крови, убивают друг друга. Дети вызывают отвращение родителей. Женщины смеются над клятвами возлюбленных. - Он сокрушенно вздохнул. - Что греха таить, и моя собственная семья разбита и расколота... Но позвольте спросить, какая из елецких историй вас больше всего занимает?

«Может, зря заговорил про Елец? Теперь надо идти напролом. А вот передал ли доктор своему зятю о разговоре про Малова, про письмо? Если передал, обидно. Впрочем, совсем открываться незачем».

- Меня интересует, например, такой человек, как Горшков.

- Ха-ха-ха, нашли Гамлета!

- А почему? Люди, решившиеся стать дуумвирами. Провозгласившие себя диктаторами. В этом есть что-то римское, величественное.

- Ну хорошо, не будем. Я не предполагал, что вы владеете даром комического... Александр Александрович... - наклонился он к уху Вермишева. - Хватит про литературу. Неужели ни одна ельчанка... Вот эти две красотки, - он кивнул на Маргошку и Елизавету, - две вдовушки, соломенные не соломенные, сам черт не разберет... Неужто наша Лиза не тронула вашего сердца?

Воронов-Вронский пристально-пьяно уставился в лицо комиссару.

- Не буду отрицать.

- Но к ней вам не подступиться со всеми вашими усами и портупеями. О, это такая .женщина, елецкий характер.

- Я знаю о ней только, что она была невестой Силантьева, потом вышла замуж за другого, и теперь они расстались.

- За другого! - он презрительно фыркнул. - Расстались. А собираетесь писать об Ельце! Давайте выпьем за ее освобождение, и я вам расскажу все доподлинно.

- Я весь внимание.

Воронов-Вронский возвратился от стола с двумя полными рюмками.

- Прошу. Здровье пенькных пань пораз перший, как говорят поляки. За здоровье прекрасных дам по первому разу!.. Ну, вот вам, как драматургу, от