Через какое-то время я снова открываю глаза. Во рту у меня сухо, как в пустыне, а в висках стучит головная боль. Ребенок рядом со мной спит, по голым рукам бегают мурашки. Моя тарелочка из-под кешью пуста. Я вызываю стюарда и прошу бутылку воды и одеяло. Я делаю глоток воды, разворачиваю одеяло и осторожно, стараясь не разбудить, укрываю им спящую девочку. Я собираюсь посмотреть на часы, но вовремя спохватываюсь. В моем возрасте трудно отказываться от привычек, но это все же возможно.

В аэропорту Кеннеди сотрудница службы иммиграции извиняется, потому что сканер никак не хочет правильно считывать данные моего паспорта. Она хмурясь смотрит на экран и начинает вносить данные с клавиатуры одним пальцем. Я тру запястье, на котором носил часы, и испытываю раздражение из-за задержки. Мой американский мобильный и ноутбук остались вместе с остальным багажом в Москве, так что мне придется либо раздобыть где-то мелочь и найти в аэропорту работающий таксофон, либо подождать, пока я доберусь в Гарвардский клуб, и уже оттуда позвонить Эмили. Электронные часы на стене показывают время и день недели: двадцать три пятнадцать, суббота. Если на стоянке есть такси и я не попаду в пробку среди ночи, я должен быть в своем номере до полуночи. Несмотря на все мое нетерпение, пожалуй, лучше все же подождать. Я беспокойно переминаюсь с ноги на ногу; мне позарез нужен стакан ледяной кока-колы и горсть ибупрофена. После пересадки в Хитроу я выпил еще несколько порций «Лафройг», и у меня такое чувство, будто внутри моего черепа перекатывается железный шарик, усаженный шипами. Девушка все еще печатает, близоруко поглядывая на мой паспорт. Было бы прекрасно, если бы правительство брало на работу тех, кто умеет печатать.

— Питер Тайлер?

Двое полицейских в белых рубашках появляются у меня за спиной, их золотые значки ослепительно сияют, а пистолеты в кобуре оттопыривают пиджаки. Тот, который стоит слева от меня, небрежно положил руку на рукоять черной железной дубинки, висящей у него на поясе.

— Да, это я. — У меня недоброе предчувствие.

— Вы не могли бы пройти с нами, сэр? — говорит полицейский справа от меня, показывая на бежевую дверь метрах в пятнадцати от нас. Он старше, седые волосы обрамляют лысую макушку, а через ремень перевешивается пивное брюшко.

— Зачем? — Я размышляю, обязан ли я подобным приемом Тиллинг, или он как-то связан с событиями в Москве. В любом случае, ничего хорошего.

— Мы хотим задать вам несколько вопросов, — отвечает полицейский и забирает у девушки мой паспорт. Коп бегло просматривает документ, прежде чем засунуть его в карман.

— Какие еще вопросы?

— Пожалуйста, сэр, не усложняйте нам работу.

Люди из других очередей с любопытством глазеют на то, как меня уводят полицейские. Я нутром чую недоброе. Бежевая дверь выводит в широкий коридор с цементным полом и бледно-зелеными стенами; в одном месте, на высоте моей головы, штукатурка осыпалась, и на стене виднеется пятно засохшей крови.

— Лицом к стене, руки за спину, наклониться вперед, — командует старший полицейский.

— Вы меня арестовываете?

— Мы вас задерживаем.

— Вы не можете меня задержать, не арестовывая, и не можете арестовать, не объявив мне, за что. Так что либо скажите, почему я арестован, либо отпустите меня.

— Вы хотите, чтобы мы сделали все по-плохому? — равнодушно интересуется полицейский постарше.

Молодой полицейский тут же шагает вперед; дубинка уже у него в руке.

— Нет, — быстро отвечаю я, поворачиваясь к стене и наклоняясь вперед в неудобной позе. — Я буду сотрудничать. Но я хочу позвонить своему адвокату.

— Мы передадим это куда следует, сэр, — говорит старший полицейский. Он обыскивает меня и надевает на меня наручники; они сразу же начинают неприятно давить мне на запястья. Ей-богу, я сожалею, что у меня такое похмелье. Я просто не могу не бояться.

Двое полицейских берут меня за локти и ведут к лифту. Мы спускаемся, проходим еще через несколько бледно-зеленых коридоров и заходим в комнату, облицованную белой плиткой. В комнате нет мебели, за исключением складного стола с коробкой хирургических перчаток, фонариком и парой проволочных корзин сверху.

— Сейчас я сниму с вас наручники, — сообщает старший полицейский. — Вы должны выложить содержимое карманов на стол и снять всю одежду. Вы меня понимаете?

— А когда я смогу позвонить…

Он резко дергает за наручники, так что они впиваются мне в запястья, и задирает их вверх, вынуждая меня просеменить к столу, опустив голову до уровня ремня.

— И держите свою гребаную варежку на замке, сэр, — добавляет коп. — Никто тут не будет выслушивать ваше дерьмо.

Я просыпаюсь в камере несколько часов спустя. Сейчас уже, по идее, должно быть утро воскресенья. Я весь мокрый от пота, а голова болит даже сильнее, чем накануне. После того как полицейские посветили фонариком в мой зад и заставили меня поднять яйца, они дали мне синий хлопчатобумажный комбинезон и провели в камеру размером метр восемьдесят на два сорок, в которой не было окон, зато стоял запах аммиака, а лампочка высоко над головой издавала громкое гудение. Несколько часов я ходил из угла в угол, и клаустрофобия накатывала на меня подобно морскому прибою. И без того ужасную ситуацию ухудшает еще и то, что мне неизвестны причины моего задержания. Я пытался убедить себя, что мне просто не повезло — ведь меня сцапали в ночь на воскресенье, когда каждый полицейский в маломальских чинах сидит дома и смотрит ключевые моменты гонок «Наскар» по кабельному телевидению, и что я смогу поговорить с каким-нибудь начальником завтра утром, выясню, что происходит, и позвоню своему адвокату, чтобы он вытащил меня отсюда. Но это не помогло.

Я спускаю ноги с железной койки, привинченной к полу, и стараюсь не застонать, когда боль в голове становится нестерпимой. Возле раковины запах аммиака еще сильнее. Сложив ладони ковшиком, я споласкиваю лицо и набираю полный рот тепловатой воды. Накативший приступ страха не дает мне сглотнуть. Я должен выбраться отсюда. Я нажимаю на кнопку вызова охранника, расположенную рядом с дверью, жду минут двадцать, пока он придет, и когда он наконец появляется, снова требую дать мне позвонить. Но он закрывает заслонку окошка в двери и, ничего не отвечая, уходит прочь.

Я опять сажусь на койку и наклоняюсь вперед, хватая воздух ртом. Если окружной прокурор Уэстчестера добьется своего, именно таким может оказаться мое будущее — меня, беспомощного, будут держать в клетке и за мной станут присматривать молчаливые сторожа. Когда я был в отряде скаутов, руководитель говорил с нашей группой защитников животных накануне первой большой вылазки с ночевкой. Он рассказал, что когда он был маленьким, то играл на заброшенном поле, куда ему нельзя было ходить, и упал в колодец. Он вцепился мертвой хваткой в выступающий над головой камень и провел целую ночь, плавая в ледяной воде. Он сдерживал панику, в деталях представляя себе спасательную операцию, которую, как он знал, возглавит его отец. Он знал имена всех мужчин, которые будут его искать, и клички их собак, и, что важнее всего, — он знал: эти люди никогда не опустят руки. Если кто-то из нас вдруг заблудится в лесу, заключил руководитель, или свалится в колодец, или попадет в другую передрягу, которая будет казаться безвыходной, самое главное — не дать себе запаниковать, потому что нас обязательно будут искать наши отцы и руководители отрядов.