И еще у нас в Москве царит культ спорта! В парке Горького построили аттракционы, а также парашютную вышку, выкрашенную в желтый цвет. На верху вышки реет парашют, к тому же вечерами она подсвечивается прожекторами. Мне хотелось бы испытать себя и прыгнуть с парашютом. Но не рискую. И все же я стараюсь не отставать от времени: иногда хожу на водный клуб «Динамо», занимаюсь греблей на двойке. А летом, весной и осенью стараюсь по возможности купаться. Ты же помнишь, как я обожала плавать!

Макса я практически не вижу, но в те минуты, когда мы встречаемся, на его лице появляется неизменно грустная улыбка: «Даша, — говорит он мне, — я уже так стар и ничего не помню». Но при этом на его лице появляется озорная улыбка, и я понимаю, что он ничего не забыл. Это у него такой оборот речи.

Вокруг Максима Горького вьются разные люди, но среди женщин — главная — Тимоша.

Блистательная баронесса Будберг живет теперь в иных широтах. Она мне никогда не нравилась, и свое мнение о ней я не переменила. Слишком хитрая, слишком темная, слишком непонятная… «Воды темные», как когда-то читала я в одной книжке. Так все и есть…

Ее жизнь — сиденье на чемоданах, в любой момент она готова сорваться в путь и отправиться налегке. Куда позовут или призовут… Маршруты — туманны и могут изменяться в любой момент, а уж ее сиденье в застенках, равно как и освобождение из них, — легенда!

Баронесса ныне обитает в Лондоне, куда она давно стремилась всем сердцем. И, кажется, ее сердце именно там. Из тех бесед, что были между нами, я поняла одно — она по-прежнему любит главного виновника своих несчастий и бед. Роберта Локкарта. Но ведь сердцу не прикажешь, кому как не мне это хорошо знать? Мне ли осуждать баронессу?

Но я беспокоюсь за Максима. Да, он постарел, но куда больше я сокрушаюсь о состоянии его духа — угасшего и печального. А ведь Макс по натуре — боец и никогда не сдавался. Он сражался до последнего, стоял насмерть, и, казалось, ничто не может его сломить. Но время — меняет всех и вся. Макс сдает и становится стариком, и эти перемены необратимы. Они никуда не денутся и будут только усугубляться.

Ты помнишь, как мы когда-то рассуждали о времени? Наш древний род — вечен, мы течем как река, мы меняемся и вместе с тем остаемся неизменными. Но это лирика. А моя жизнь сейчас — здесь, в России. И боюсь, что уже никогда не увижу вас. Смириться с этим мне чрезвычайно трудно, но приходится…

Вернемся к Максу. В последнюю встречу он меня немало озадачил.

Я пришла к нему с переводом. Он был один, вернее, в какой-то момент мы остались с ним вдвоем. Не помню, говорила ли я тебе, что Макс живет в роскошном особняке, как настоящий граф или князь. Особняк этот раньше принадлежал богатому промышленнику Рябушинскому, а теперь целиком отдан Максу. Особняк — прекрасный образчик модерна. Но я воспитана на иных широтах и иной архитектуре. И купол Брунеллески для меня — все. И Санта-Мария-дель Фьоре плывет в вечности. Но модерн по-своему очень мил. Особняк двухэтажный, с красивой винтовой лестницей внутри.

Когда я пришла, Макс был в столовой и пил чай. С годами в его лице все больше проступало татарское или калмыцкое. Эти скулы, которые, казалось, прорезали кожу… В молодости он был похож на хищного леопарда, готового в любой момент прыгнуть. И это пленило меня в нем. Когда-то. Ах, как летит время! Это банальность, но что с ней поделаешь…

Я села напротив него. Макс придвинул мне чай, и я сделала несколько глотков.

— Рад тебя видеть, Даша! — сказал он.

— И я, Максим.

— Как живешь?

— Понемногу.

— Как муж, дочка?

— Все нормально.

Я никогда ему не говорила, что у нас есть общий ребенок. И он думал, что у меня только одна дочь. От мужа.

Он кивнул.

— Хорошо, — сказал, делая ударение на первом слоге.

— Ты как?

Он словно пытался что-то узнать, понять, пробиться через толщу наслоений, обид, разлук, ушедшей памяти, промелькнувших лет… Я смотрела на его лицо и видела, что он в глубокой задумчивости. Макс словно силился что-то сказать и не мог. Я так хорошо знала его лицо, умела читать как глобус или старую карту. А когда-то я так любила водить пальчиком по его лицу, губам…

Мы уже немолодые люди. Но разве память умирает? Разве то, что было когда-то, может превратиться в ничто?

По-моему, такие же мысли бродили в его голове. Он нахмурился.

— Да, все нормально, — сказала я. — Хорошо…

— Я не о том… — произнес Макс с некоторой досадой. — Как жизнь промелькнула, Даша, а? Пролетела, как сон. Только воспоминания и остались. А больше ничего. Вот и Мура ушла…

Она была его незаживающей раной, и я это поняла. Женщина, пронзившая в самое сердце… Мужчины всегда немилосердны и сравнивают нас с другими женщинами.

— С работой у тебя все, значит, хорошо? — перевел он тему.

— Работаю над переводами. Пока они есть.

— Славненько… — Он положил руки на стол. Большие, узловатые. Напоминающие корни старого дерева.

— Знаешь, Даша, — его голос перешел на шепот. — Я хочу сказать одну вещь. Меня скоро убьют. И ты знаешь, кто…

Эти слова были сказаны так убедительно, что у меня по спине пошли мурашки. Не плод воображения и не старческий бред, а самая настоящая правда, которую он хотел донести до меня в надежде, что я пойму и услышу…

— Что ты, Макс! — сказала я как можно мягче и положила свою руку на его.

— Даша! Я знаю, что говорю, — покачал он головой. — И чувствую это. Я был свидетелем многих дел, а ты знаешь, какая участь тех, кто слишком знает. У меня был слишком широкий круг знакомых — людей разных убеждений, взглядов. Некоторые из них обладают опасными тайнами и информацией о сегодняшних политиках, их делах в прошлом…

Сзади раздался шорох, в столовую вплыла кухарка.

Я поняла, что нашей беседе наступил конец, и встала.

— Спасибо, Дарья Андреевна, что пришли! — проговорил Горький нарочито громко.

Я ушла со странным смятением на душе.

По дороге забрела в маленькую, чудом сохранившуюся церковь и принялась истово молиться. Я молилась за всех: за Макса, за себя, за Марию, за Люсю. Мне было тревожно, и я не знала, что делать. Как помочь Максу, как спасти его? Мне показалось, что он выплеснул то, что наболело, и смерть уже бродила где-то рядом с ним.

Так оно и получилось. Максима Горького, великого русского писателя, я видела в тот день в последний раз.

И мне не дают покоя его слова:

«Меня скоро убьют. И ты знаешь — кто…».