В главном лобби сидят все. Оно и само по себе очень просторное, а кажется просто неимоверно огромным, потому что одна стена обшита зеркалами, в которых отражаются большие окна напротив. Тут везде кресла, столы и маленькие дети, которые шастают туда-сюда в крошечных плащиках и доспехах Бэтменов, а все взрослые сидят компаниями там и сям. В тот момент в лобби было довольно людно, поскольку только что приехала целая толпа. В основном это люди в деловых костюмах и с этакими собранными, напряженными лицами профессионалов за работой, причем многие из них явно считали, что это ставит их на ступень выше нас всех.

– Не надо их презирать, – посоветовала толстушка Венди, плюхнувшись рядом с нами. Нику снова пришлось отвести глаза. – Это все издатели. Они вечером устраивают большие приемы.

Вот я и не стала их презирать, а вместо этого развернула новостной листок. Однако Нику было и вправду трудно находиться рядом с человеком таких габаритов, как Венди. Он вскочил и заявил:

– Мне пора. Сейчас открывается «Вселенная игр». Встретимся перед ленчем – или тут, или у тебя в номере.

Это была наглая ложь. Я прекрасно знала, что «Игры» еще не открылись, видела, как Ник слоняется у дальней двери, и факт остается фактом – он меня бросил, бросил меня как раз в тот миг, когда на глаза мне попался вот такой абзац в новостях: «Фанаты, обратите внимание на Мари, племянницу Тэда Мэллори. У этой миниатюрной, сиротливого вида девушки разбито сердце. Фанаты! Будьте ласковы с Мари!»

От злости и стыда у меня слезы навернулись на глаза. Лицо словно раскалилось до синевы. Венди мне что-то сказала, но я ничего не слышала, не ответила и даже не посмотрела на нее. Наверное, она обратилась ко мне, потому что в новостном листке было так велено. Я, кажется, тихонько взвыла.

– Я говорю – там, в новостях, есть что-нибудь интересное? – повторила Венди. – Я еще не читала.

Тут я возненавидела себя за мнительность. Выпрямилась, поправила на носу съехавшие очки. И подумать только! Чудо чудное и диво дивное! Через главное лобби шагал высокий скандинав, которого я видела накануне вечером! И был он в точности так же прекрасен, как мне помнилось, и даже лучше, хотя в это трудно поверить. Чудесные узкие бедра – а какая походка! Но вот какая жалость – он просто решительно прошагал через лобби, мимо кресел, мимо столов, уставленных чашками, мимо детишек в развевающихся плащиках, мимо людей, рассевшихся на полу, мимо группок издателей, и вышел с другого конца, ни на кого не посмотрев, а я любовалась каждым его шагом.

И не я одна. Элегантно одетая дама-издатель так усердно следила за ним, что закрутила ноги штопором и чуть не упала. Венди рядом со мной ахнула:

– Ничего себе! Только взгляните! Только взгляните на него! Вы когда-нибудь видели такого красавца?!

Когда мне удалось оторвать глаза от прохода, где исчез мужчина моей мечты, я обнаружила, что Венди тоже на него смотрит. Руки у нее были стиснуты под исполинским бюстом, а лицо пошло разноцветными пятнами.

– Роскошный, – согласилась я. Ноги у меня сделались как желе.

Тут я увидела, что на меня мчится Тэнси-Энн, размахивая новостным листком. Я громко взвизгнула, собралась с силами, вскочила и побежала – несмотря на слабость в коленках. К этому времени все уже потянулись в большой зал на круглый стол с дядей Тэдом, и я пошла со всеми, а там плюхнулась на место у самой двери и прикинула, правда ли мне удается понемногу забыть о Робби. Раньше я и представить себе не могла, что смогу о нем забыть.

После этого мне на выручку пришло некоторое количество здравого смысла, и до меня дошло, что подобное чувствуешь к разным поп-звездам и знаменитостям, с которыми на самом деле даже не рассчитываешь познакомиться, и тогда меня понемногу перестало трясти, и я задумалась, кто же он такой, этот скандинав. Потом я разозлилась на новостной листок и задумалась, кто мог мне такое подстроить. Я была склонна винить дядю Тэда. Он не хотел меня наказывать, просто это на него похоже – небрежно ляпнуть что-нибудь про меня за ужином при всех. Но еще больше это похоже на Жанин. Или это даже мог быть и голландец Кейс, и Рик Корри – из наилучших побуждений. Я до сих пор не знаю, кто в этом виноват. В любом случае он заслуживает, чтобы его свирепо тяпнули зубами за мясистую часть икры.

Когда я немного пришла в себя, красивая женщина, одетая как издатель, представилась Магистром церемоний – кажется, ее фамилия Джанетти, она ведет передачу по телевизору, – а потом сообщила, что дядя Тэд – Магистр черного юмора, а какая-то женщина рядом с ним тоже пишет забавные книжки, а Мервин Тарлесс, который тоже сидит с ними, знаменит своим остроумием (ну и ну, по первому впечатлению и не скажешь) и все они сейчас будут обсуждать «Чувство юмора в фэнтези».

Надо отдать должное дяде Тэду. Никто не догадался бы, что он понятия не имел, о чем ему предстоит говорить. Он просто взял микрофон и стал про это рассказывать.

– Писать книгу – это работа, как любая другая, – сказал он. Я надеялась, что он сменит пластинку, но он не стал. Вскоре он уже говорил: – Представим себе, что я не пишу книги, а собираю велосипеды – такая у меня работа. Тогда мне сначала пришлось бы продумать раму – назовем это сюжетом, – затем навесить колеса – назовем это персонажами и их мотивами, – а потом уже приладить передачи. Так вот, передачи – это шутки. Надо, чтобы они были идеального размера и конфигурации, иначе крутанешь педали, а цепь – раз! – и соскочит. – На это зал от души рассмеялся. – Поэтому свои хохмы я всегда продумываю заранее и в подробностях, – говорит дядя Тэд. – Вся книга – как механизм, заранее подробно продуманный и тщательно смазанный гладким стилем изложения.

Ну и еще немного в том же духе. Потом воздвигся Мервин Тарлесс и сказал – да, он согласен по всем пунктам, только скорее уподобил бы юмор подбору пряностей для соуса. Затем настала очередь той женщины – она тоже воздвиглась и сказала, что согласна с обоими предыдущими выступающими, все это вопрос исключительно механики, но добавила (как будто ей было очень стыдно это признать), что иногда сама смеется собственным шуткам.

В ответ дядя Тэд снова завладел микрофоном и сказал, что лично он не смеется никогда: это бы все погубило.

А Тарлесс сказал, что это дурной тон – смеяться собственным шуткам.

К этому времени у меня началась настоящая депрессия. Я вспомнила про волнистые окна дяди Тэда, и мне пришло в голову, что он, наверное, никогда-никогда в них не смотрит и вообще. Будто мало мне было того, что все теперь со мной приветливы исключительно потому, что так сказано в новостном листке, а теперь еще и это. Почему никто не понимает, что нельзя думать обо всем только с той точки зрения, какие приемы действуют и что кому положено?

Надо воздать должное даме-церемониймейстеру: она тоже несколько скисла. И в конце концов спросила:

– А как же этот дополнительный фактор, чудо-ингредиент? Неужели ни у кого из вас шутки не рождаются сами? Вызову огонь на себя: что вы скажете о вдохновении?

– Нет, – говорит дядя Тэд. – Работа есть работа, вкалываешь, и все. Увлекаться ни в коем случае нельзя, иначе книга закусит удила, заживет своей жизнью и, чего доброго, не будет продаваться.