Герасим скосил глаза на прижавшуюся к его плечу Катерину. Та поймала его взгляд и тихонько запела: "Цвите терен, цвите ясный, тай цвит опадае…" Сидящие в тачанке примолкли. Слов никто не знал, но песня казалась такой знакомой, родной, навевала грусть и уводила куда-то… Поручик слегка приник к Ольге: она поддерживала его за плечи, оберегая от толчков избитое тело. Ему вдруг, к великому стыду своему, захотелось плакать: в последнее время судьба бросала его то вверх, то вниз – от отчаяния к надежде, – и, видимо, под напором жизненной стихии давала трещину его прежде такая закаленная воля. Душа требовала передышки, потому сейчас, в эту минуту, ему не нужно было ничего другого, кроме присутствия рядом этой необыкновенной девушки; хотелось просто ехать и ехать неизвестно куда под эту прекрасную украинскую песню…

А в сердце Ольги потихоньку вливалась умиротворенность и, пусть кратковременный, но покой. Это было тем более странно, что впереди у неё не было ничего определенного. Жива ли, здорова ли ничего не ведающая о ней тётка? Пока Ольга ехала в никуда, и каждый час, каждую минуту неутомимая ткачиха-жизнь плела и плела невидимые нити от неё к Катерине и Герасиму, к обоим Аренским, к поручику, затихшему у её руки.

Аренский старался не смотреть на прелестное, бледное лицо княжны, но не мог вопреки всему оторвать от неё взгляда. Что с ним творится: недавно похоронил Наташу, а уже опять влюбился. Как мальчишка! "В отцы ей годишься, – укорял он себя и тут же возражал, – какие отцы, всего пятнадцать лет разницы между ними, ровесница Наташи! Только на этот раз не суждено взаимности дождаться. Есть вон пошустрее, помоложе". Аренский неприязненно глянул на Вадима. "Не такой уж он и больной, чтобы так наваливаться на бедную девочку!" А вслух спросил:

– Послушайте, Вадим, мы ведь до сих пор так и не знаем, что случилось с вашим отрядом и как вы оказались в плену?

– Видите ли, – поручик с сожалением отодвинулся от своей сестры милосердия и осторожно выпрямился, проверяя, не ушла ли боль; поморщился болело по-прежнему, – когда налетела Полина, мы не были застигнуты врасплох, но уж очень силы были неравны. Приблизительно, один к четырем.

– Трудновато вам пришлось, – прокомментировал внимательно слушавший Алька.

– И не говори! – поручик горестно вздохнул. – Полковника убили сразу. Почему-то таких настоящих героев бог забирает к себе в первую очередь. К тому же, мы возвращались из рейда, и патронов у нас оставалось совсем мало. Но я отомстил за Алексея Викторовича: две обоймы расстрелял – а стреляю я не очень плохо, – пока меня схватили. Как-то, знаете, увлекся, не оставил для себя последний патрон.

– Ну и слава богу, – успокоил его Аренский, – значит, рано ещё вам о смерти думать, недаром же судьба послала нас на выручку.

Все помолчали. Тачанка подпрыгнула на ухабе, и Зацепин болезненно крякнул. Сдерживая стон, он вдруг сказал:

– Александр Трофимович Овчаренко…

Ольга вздрогнула.

– Что с вами, Вадим?

– Привыкаю к своему новому имени.

– Наталья Сергеевна Соловьева, – медленно, как ученица начальной школы, выговорила Ольга.

– Это, Оленька, не повод для шуток, – рассердился директор труппы, он же силовой акробат. – Если нам до сих пор везло, вовсе не значит, что нашими легендами не придётся пользоваться. Все, как говорится, под богом ходим! Может, эти документы вам жизнь спасут. Впрочем, аристократы всегда вели себя легкомысленно. Вон и власть проморгали: рабочие и крестьяне проворнее оказались. Упустили от века своё, поручик!

– Ну, это пока неизвестно. Идут бои…

– Известно, батенька, известно! В конце концов они всё равно победят. Что вы хотите, весь народ поднялся!

– Вы сказали: они. К кому же вы себя причисляете?

– К славному племени бродячих артистов.

Аренский улыбнулся.

– Я уже говорил своим товарищам: искусство – внеклассово. Взять хотя бы нашу столь причудливо сложившуюся труппу: Оленька – княжна, Герасим мещанин, Катерина – крестьянка. А мы с Алькой просто – циркачи. От роду.

– Нет, милейший, тут у вас явная прореха: почему это циркач неизвестно кто? Передергиваете, каждый имеет свое происхождение.

– Да ни к чему нам оно! Это в обычной жизни нужно происхождение, для торжества социального неравенства. Повесил на всех таблички, как в музее, и дальше своей черты следовать не моги. А в цирке вы будете таким, как все, циркачом!

– Хорошо, я согласен. Вот только мать проведаю, и можете мной располагать.

– Иронизируете?

– Отнюдь. Новая власть, верно, создаст свою армию, старые кадровые офицеры ей вряд ли понадобятся. Остается одна дорога – в цирк!

– Зря вы так: кто бы к власти ни пришёл, рано или поздно уйдёт, а цирк будет жить и при тех, и при других. Как говорится, арс лонга, вита брэвис.

– Искусство долговечно, а жизнь коротка. Неужели все циркачи знают латынь?

– Ладно, смейтесь! Только я ведь год на юридическом отучился. И не последним студентом был, ей-богу!

– Чего ж бросили?

– Мама от нас ушла, – сказал вдруг притихший Алька, – а я маленьким был.

Повисло неловкое молчание.

– Вы, Наталья Сергеевна, сами откуда будете? – копируя мещанский говорок, спросил поручик. Когда он сидел вот так, привалившись к боку Ольги, исходящее от неё тепло или что-то неуловимое заставляло его забыть о больных ребрах в избитом теле и будто вливало новые силы в его кровь.

– Не знаю. Интернатовские мы. Подкидыш.

– А та бель энконю 15, что перевязывала раны солдату?

– Она тоже из Петербурга, как и вы.

– И мы до сих пор не встретились?

– Уже встретились, – вздохнула Ольга.

– Да-а, – растерянно протянул поручик. – Что же нам теперь делать?

– Жить, – резко отрубил Аренский, словно Зацепин спросил что-то неприличное.

Ох уж эти аристократы! Вечно они носятся с вопросами: то – что делать, то – быть или не быть? Да если б он, Василий, без конца задавал эти вопросы, вместо того чтобы действовать, он и Альку бы не выходил, и сам в петлю слазил.

Весна двигалась быстрее, чем тачанка. Будто по мановению волшебной палочки стремительно таяли сугробы. Ещё вчера раскисшая дорога сегодня подсохла, и колеса уже не вязли в колее, а весело постукивали.

Солнце припекало. Ольга расстегнула верхнюю пуговицу кацавейки, а Герасим полушубок просто накинул на плечи. Солнце и прижавшаяся к плечу Катерина разморили его. Он даже не подстегивал лошадей, они бодро трусили сами. Казалось, войны нет и в помине, а они просто едут домой после работы, и ничто уже не нарушит мерного ритма езды.

Но вот тачанка въехала в лес, и картина резко изменилась. Вместо чистого весеннего воздуха пахнуло гарью и запахом разложения, приторным, сладковатым. Совсем недалеко от дороги в неестественной позе лежал труп красноармейца: от удара саблей его голова упала на плечо, а над кровавой раной вовсю роились мухи. Чуть поодаль, точно споткнувшись, завалился на поваленный взрывом ствол дерева "доброволец" в черной полевой форме. Пуля прервала его бег, и рот убитого всё ещё был открыт в беззвучном крике.