Он боялся, что кто-нибудь подумает, будто он пытается ее похитить[270].

Легко понять, почему каменщик поступил именно так; в наши дни многие мужчины десять раз подумают, прежде чем позвать незнакомого малыша к себе в фургон. Но этот случай демонстрирует, как нежелание рисковать порождает гораздо бо́льшие риски.

Когда общество в попытке избежать риска создает рискованные ситуации, на нас в итоге обрушивается девятый вал рисков. Немецкий социолог Ульрих Бек называет такой тип общества обществом риска. А британский социолог Фрэнк Фуреди называет подобное культурой страха. «Общество риска» и «культура страха» означают примерно одно и то же.

По словам Фуреди, благодаря осознанию риска страх из ряда источников распространился на все наше существование. Светские страхи простираются дальше, чем религиозные. Страх Божий сменился воображаемыми катастрофами. Угрызения совести уступили место просчитыванию риска. Раньше страх за свою жизнь был значимым, воспринимался как «страх божий»; теперь же культура страха черпает парадоксальную силу из представления о том, что страх – это нечто, от чего мы можем избавиться, приложив достаточно усилий.

Нашим попыткам бороться с риском нет предела, и зайти можно очень далеко. У Магнуса «альтруистическая» тревога, то есть тревога по поводу того, что пострадают другие, и именно этот вариант беспокойства возникает чаще всего. Одно из первых исследований в этой области показывает, что в более или менее больших семьях тревоги сводятся к тому, что пострадают дети.

Тот факт, что детей учат быть подозрительными – например, не разговаривать с незнакомцами, – обусловлен не только понятным беспокойством за них, но и восприятием других людей в качестве источника опасности. Страх можно измерить в активности детей, в том, насколько далеко от дома им разрешается гулять без присмотра. Всего за пару-тройку поколений это расстояние сократилось с нескольких километров до забора вокруг участка. Взросление в мире, который считается настолько опасным, что лучше держаться от него подальше, не способствует воспитанию мужества[271].

Фуреди замечает, что само по себе осознание проблемы страха помогает крайне мало. С тех пор, как была опубликована его первая книга о культуре страха, сама «культура страха» описывалась как риск для общества. По большей части обсуждение сводится к стремлению новостных СМИ фокусироваться на опасностях и катастрофах. Для такой критики есть все основания. Люди в возрасте от 55 до 74 лет больше всего боятся стать жертвой преступления, хотя в действительности у них меньше всего шансов стать жертвой преступников; этот парадокс трудно объяснить без ссылок на СМИ[272].

Исследователи средств массовой информации и коммуникаций обнаружили, что СМИ, повествуя о рисках, способствовали раздуванию наименее рациональной части – той, которая не имеет ничего общего с вероятностью: нарративов и образов, связанных с риском. Радикальнее всего это проявилось в искажении того, как мы воспринимаем опасность. Как правило, у нас бывает весьма смутное представление о вероятности катастрофы, но ее возможность – жуткие образы – могут полностью завладеть нашим воображением[273].

Пытаясь оспорить этот анализ риска, норвежский философ Ларс Свендсен говорил: вероятность того, что ребенок будет убит незнакомцем, настолько мала, что ее следует игнорировать. «Случается, что ребенка убивает незнакомец, но такие ужасные трагедии происходят крайне редко, поэтому вряд ли стоит формировать отношение ребенка ко всем незнакомым людям, опираясь на столь малую вероятность»[274].

Тот факт, что многие продолжают воспитывать детей, исходя из представлений о риске, объясняется нашей способностью к воображению, способностью представлять себе подобные трагедии.

Не последнюю роль здесь играет саморефлексия. Мы уже знаем, что наша рациональность в оценке рисков оставляет желать лучшего. Мыслительные процессы происходят не в сфере бессознательного. Мучительно осознавая иррациональность наших тревог, образов и навязчивых мыслей, мы ищем помощи. И довольно скоро ее находим, благо ряды экспертов продолжают множиться.

Проблема тут всего одна: даже эксперты могут ошибаться, что видно по большому количеству вопросов, по которым у них нет единого мнения. Во время пандемии коронавируса менее ограничительный шведский подход (при котором, например, не закрывались школы) подвергли резкой критике многие эксперты как в Швеции, так и в других странах. И все же ограничения, на которые пошла Швеция, с исторической точки зрения были строгими. Когда в 1957 году по миру гулял «азиатский грипп», никаких мер, подобных тем, что мы видели в 2020 году, принято не было, хотя это была самая настоящая пандемия, которая унесла много молодых жизней; число умерших оценивается в два миллиона человек во всем мире[275].

Когда начал распространяться Covid-19, перед нами снова встал вопрос, что хуже: болезнь или лекарство? Эксперты разошлись во мнениях. Некоторые указывали, что такие ограничения, как карантин и закрытие предприятий, приведут к финансовому кризису. Поскольку безработица и бедность тесно связаны со злоупотреблением алкоголем и повышением уровня самоубийств, существовал риск, что радикальные меры, предпринятые для сдерживания коронавируса, приведут к росту смертности по другим причинам.

С другой стороны, были и те, кто указывал, что причинно-следственная связь кризисов и смертности не столь очевидна. Часто во время тяжелых кризисов, как я уже упоминал, отмечали падение смертности: уровень стресса снижался, а несчастные случаи происходили реже. Согласно некоторым исследованиям, наше здоровье страдает именно в периоды активного экономического роста, поскольку мы больше работаем и больше загрязняем окружающую среду. Однако подобные взаимосвязи, по-видимому, работают не для всех кризисных периодов и этапов экономического роста. Так как же эксперт может знать, когда причинно-следственная связь существует, а когда – нет?[276]

Независимо от того, сколько умов трудится над взвешиванием рисков и их взаимной оценкой, обычно мы начинаем видеть причинно-следственную связь лишь задним числом. Так, после терактов 11 сентября в аэропортах по всему миру ввели меры безопасности, целью которых было спасение человеческих жизней. Как следствие, билеты подорожали, а рейсы стали задерживаться чаще. Многие из тех, кто раньше летал на короткие расстояния, пересели в машину. Поскольку езда на автомобиле сопряжена с бо́льшим количеством рисков, чем путешествие самолетом, число дорожно-транспортных происшествий со смертельным исходом выросло. По оценкам, через десять лет после 11 сентября 2300 американцев погибли на дорогах вследствие усиленных мер авиабезопасности. Погибших на дорогах оказалось почти столько же, сколько жертв терактов. Неудачные последствия попыток справиться с рисками могут быть и более явными, что можно констатировать на примере эпидемии холеры, разразившейся в 1991 году в Перу. Более 700 000 человек заболели и тысячи умерли после того, как правительство решило прекратить хлорирование питьевой воды. Причина – обнаружение у хлора умеренно канцерогенных свойств[277].

Несчастья такого рода еще не привели к переоценке нашего подхода к риску. Иногда