используются похожие аргументы: историк культуры и медицины Сандер Гилман убедительно показал, как современный антисемитизм переводит традиционную ненависть к евреям на язык биологии. Отсюда уже недалеко до расовых теорий Альфреда Розенберга и их использования нацистским режимом. Попытки придать примитивным инстинктам рациональный облик с помощью псевдонаучных теорий очень опасны.

Такое превратное использование науки на потребу расовым теориям, как это происходило в конце XIX века и затем, еще в большей мере, при нацизме, подводит многих авторов к ошибочному заключению, что Просвещение изначально несет в себе потенциал дегуманизации и технически налаженного массового истребления людей. «Диалектика Просвещения» Хоркхаймера и Адорно – лишь ранний и особо показательный пример такого рода[180]. Этот тезис убедительным образом оспорен в крупнейших исторических и философских трудах, посвященных зарождению фашизма как такового и национал-социалистической идеологии как его частности (это в первую очередь книги Джорджа Мосса, Зеэва Штернхеля, Питера Гэя, Эрнеста Геллнера и многих других[181]). Фашизм обязан своим рождением больше всего политической мысли романтизма, по которой Народ, Культура и Почва предстают своеобразной святой троицей нации. В конечном итоге это была отчаянная попытка защитить идеализированную концепцию «естественного», «укорененного» сообщества от неизбежных последствий модернизации, ответственными за которую часто назначали евреев как лишенных корней, городских жителей, наемных работников. И примерно то же самое было свойственно другой разновидности тоталитарного режима, сталинизму, превратившему теорию Маркса, вполне доступную для анализа, в неприкасаемую догму.

Просвещение – это не безуспешный проект, но, как настаивал Хабермас, проект незавершенный[182]. Но он и не может быть завершен, ведь само представление о Просвещении как о политической «доктрине спасения», которая в итоге принесет освобождение всем людям, являет собой ложную интерпретацию, уже не раз приводившую к катастрофическим последствиям. Просвещение в собственном смысле есть принципиально незавершимый процесс, в ходе которого человечество снова и снова убеждается, что ни одна проблема не имеет окончательного решения. При этом термин «окончательное решение» я употребляю совершенно сознательно и с полемической целью[183]. Знание, доступное человеку, всегда имеет предварительный характер, поэтому готовность отвечать на критику корректировкой собственного знания только и обеспечивает нам возможность разрешать вновь и вновь возникающие проблемы. Среда, в которой этот нескончаемый процесс обучения функционирует наилучшим образом, – это открытое общество в том смысле, какой придавал этому понятию Карл Поппер[184].

Лишь тот, кто понимает Просвещение как телеологическую доктрину спасения, долженствующую в обозримом будущем привести человечество в лучший из миров и установить на Земле вечный мир, как о том мечтал Кант, – лишь такие люди способны испытать разочарование, осознав, что райская жизнь нам до сих пор не устроена. Именно это разочарование стало причиной недоверчивого отношения к Просвещению Вальтера Беньямина и Теодора Адорно, и по этой же причине постмодернисты заклеймили и отринули Просвещение, ошибочно поняв его как инструмент политики властвования и контроля. Сползанию в тоталитаризм может воспрепятствовать лишь более трезвое понимание Просвещения и осознание ограниченности человека как животного, наделенного самосознанием и способностью к цивилизованному существованию[185]. Принцип цивилизованного презрения нужно понять как подспорье принципиально незавершимому Просвещению и продумать его именно в этом контексте. Но акт презрения можно считать цивилизованным, лишь если в его основе лежат научные знания и связная аргументация, со временем подвергаемые все более строгой критике, и если он не используется как инструмент унижения людей, думающих иначе, и ограничения их прав.

Я не могу в рамках данного очерка разбирать сложный вопрос, насколько полно идеал Просвещения совместим с другими культурами, да и вообще – является ли желательным и легитимным всюду его насаждать. Я уже отмечал, что современная политология в основном не разделяет надежду на то, что либерально-демократическая экономика завоюет мир, в ней преобладает мнение, что нынешние конкурирующие модели, вероятнее всего, сохранятся и в дальнейшем[186]. Идея либерального международного порядка, которую Кант проповедовал еще в конце XVIII века и которая должна была воплотиться в жизнь такими институциями, как ООН, также, видимо, отодвигается в далекое будущее. ООН сегодня – общепризнанно дисфункциональная организация, которая, будучи не в состоянии реализовать идею универсального правового порядка, вместо этого превратила себя в площадку взаимного соперничества великих держав и региональных блоков, преследующих собственные политические интересы и по возможности блокирующих друг друга. Свободный мир, то есть группа государств, которым удалось осуществить либеральные принципы жизнестроительства (свободные и равные выборы, разделение властей, свобода выражения мнений и другие основные права, наличие независимого гражданского общества, культура ответственных суждений), сегодня в основном совпадает с территорией, которую мы обозначили словом «Запад». Институции, гарантирующие свободу, сегодня, разумеется, действуют и в таких странах, как Япония, Южная Корея и Индия, но сказать, что процесс распространения свободного правового порядка охватил весь мир, мы не можем. Представление о том, что свободный правопорядок ассоциируется именно с западной культурой, которая выстроила его в процессе исторического развития, нельзя просто отбросить по требованию политкорректности, так как об этом свидетельствуют многие эмпирические показатели. Которые, кстати, побудили великого французского историка Фернана Броделя задолго до Сэмюэла Хантингтона охарактеризовать Запад как особую цивилизацию, в средоточии которой находится понятие свободы[187].

Но исходный посыл этого очерка состоял в том, что как раз люди Запада, который в тяжелой исторической борьбе отвоевал принципы либеральной политической философии и учредил соответствующие ей институты, теперь перестают интересоваться масштабными идеями и, поддавшись влиянию идеологии политкорректности, сами лишили себя инструментов, необходимых для защиты западных ценностей.

Этот вывод во многих отношениях напоминает наблюдение Фридриха Ницше, который в конце XIX века констатировал, что западная культура готовится породить «последнего человека»:

«Счастье найдено нами», – говорят последние люди, бессмысленно моргая. Они покинули страны, где было холодно, ибо нуждались в тепле. Они еще любят ближнего и жмутся друг к другу – потому только, что им нужно тепло.

Болезнь и недоверчивость считаются у них грехом, ибо ходят они осмотрительно. Только безумец может натыкаться на камни и на людей! Время от времени – немножко яду: он навевает приятные сны. И побольше яду напоследок, чтобы было приятнее умереть.

Они еще трудятся, ибо труд для них – развлечение. Но они заботятся о том, чтобы развлечение это не утомляло их чрезмерно[188].

Этот окрашенный резиньяцией диагноз подхватил после падения Берлинской стены политолог Френсис Фукуяма, провозгласив обещанный Гегелем конец истории[189]. Наступает, получается, век ницшевского «нового человека», венцом желаний которого является «Тойота Камри», автомобиль, характер которого состоит в его бесхарактерности: он надежен, экономичен, может быть выгодно застрахован. Четверть века спустя можно добавить: кому теперь нужна пролетарская революция, если «пролетарии» имеют айфон, 50-дюймовый телевизор с плоским экраном, показывающий сотню каналов, и членский билет фитнес-студии? Последний человек озабочен только тем, чтобы понадежнее минимизировать риски, даже те, что связаны с экстремальными видами спорта; их он страхует особым высокотехнологичным оборудованием, – пока вся жизнь не превратится в упражнение по избеганию ущербов, и как хотелось бы прожить ее здоровым и желательно без особых непредвиденных случайностей! Политика сводится к искусству гладкого менеджмента. В парламентских трениях безраздельно доминируют экономические темы[190]. Налоговые ставки и отчисления на социальное страхование, устойчивая структура доходов, стабилизация валюты и сокращение безработицы – вот ключевые вопросы всех избирательных кампаний. Последний человек